Мода на короля Умберто - страница 37

— Или вы идете, «Базаров», или остаетесь с бидоном книг!

Светский человек, Мокей Авдеевич рвался в люди, но, прежде чем пуститься лукавой стезей действительного статского, он пожелал выяснить маленький пустячок. А именно: что связывает меня с Главным Иерархом, что общего у младенца с чертом?

Разумеется, я успокоила старца, не поскупись на похвалу влиятельному соотечественнику. Главный и благоволит к людям искусства, и меня призвал после командировки в свое ведомство: и меценат, и добрый гений…

— А что же столь достойная особа не осчастливила вас, не вызволила из вертепа?.. Небось всю жизнь в коммуналке…

Что-то покоробило меня в словах старца. Я сказала:

— Что же мне, за милостыней?.. С протянутой рукой?.. Не поклонюсь никому.

— Ишь, как ошпарило. Фанаберии-то… Больно вы, мадам, гордая. Впору с пролетариями соединяться. Бывает, не рад, а поклонишься. Фруктик вы, мадам.

Старец смотрел с заповедной нежной печалью, и я остыла.

Деловая дотошность Мокея Авдеевича не соединялась с паспортом господина Базарова, а кроме того, была не приложима к образу Иерарха, у которого голова шла кругом от своих подданных. И не только кругом, но и графами, стрелками, лучами, ранжирами, ступенями, классами, подклассами, отделениями, группами… Но, бывало, и Главный терялся, если в поле его зрения, вспаханное, унавоженное и протравленное химией до основания, попадало что-то незапрограммированное. Например, я. Действительно, в бессмертные я не годилась, а на литераторов по его ведомству разнарядки не было, помимо прочего, телохранители не предусматривались — референты, специалисты, консультанты, дамы, господа уже имелись. Не было ведомственной герцогини де Ментенон, но она полагалась (в единственном числе) и уже заправляла делами всего государства. Оставалось «прочее» — вакантное место на общественных началах, которое я и заняла. Это в миллион раз меньше, чем «камер-юнкер», но ведь и Главный — не царь, балов в тереме не давал. А уж «осчастливить», по выражению Мокея Авдеевича!.. Это и вовсе не в компетенции… Но старец исповедовал свою заповедь: «Доброта — это гениальность». Последовательно, настойчиво и, можно сказать, упрямо.

Не знаю, представились ли мои доводы Мокею Авдеевичу более-менее убедительными…

Через час мы были у непробиваемых стен терема, где собирался конклав.

По случаю большого созыва бессмертные валили валом. Действительный статский советник Базаров мог спать спокойно: у врат святилища было пусто. В общей толпе мы и без него сошли за действительных.

Да-а-а, внутреннее убранство произвело на Мокея Авдеевича впечатление. Расписные потолки, окна-бойницы, люстры и зеркала, портреты царей… Потаенный дворцовый дух, исходящий от монарших меланхолических лиц, витал где-то рядом, дышал нам в затылок, щекотал кончики пальцев. Он призывал к послушанию. Мы тихо сошли в ряды. Без восторгов и аханий. Но чувство собственного достоинства не изменило старцу. Даже при взгляде на лик Алексея Михайловича. А уж с этим-то государем он мог бы посчитаться. Ведь Мокей Авдеевич, хоть и гораздо позднее, жил в царском Измайлове, поблизости от знаменитого Острова, и в детстве чуть не утонул в самодержавных прудах. Но тут на трибуну взошел Главный Иерарх.

При первых словах оратора Мокей Авдеевич преобразился.

— Какой бас! — зашептал он и закрыл глаза. — Пирогов!.. Вот это я понимаю. Тембральный. Не то что какой-нибудь выдвиженец… Прогнусавит: «Ура-ура, нас бить пора!» — и доволен. Но до чего ж дошло! Рыбы в озерах не стало. Уже и в открытую говорят. Куда ж она подевалась?

Я дернула Мокея Авдеевича за полу, поймав на себе строгий взгляд оратора. Старец вновь обрел свой значительный и степенный вид. Но через несколько минут опять раздался его малиновый шепот, приглушенный роскошным платком из нагрудного кармана:

— Вы не полюбопытствовали, какой фирмы у них инструмент?

Сколько раз я ходила в святилище, но никогда не обращала внимания на рояль за трибуной. Он был вдвинут в мебель, нагроможденную и укутанную чехлом, и разглядеть его на темном фоне было мудрено.

— Я должен здесь спеть, — снова прошептал старец, приводя меня в ужас решительностью. Что называется, ни к селу ни к городу, хотя речь велась как раз о сельском хозяйстве.