Мода на короля Умберто - страница 42

Старец возвратил мне книжку и листок, вздохнул и возобновил прерванный разговор.

В благодарность за дар, пополнивший просветительскую колоду, Мокей Авдеевич, как человек, не привыкший оставаться в долгу, намерен растащить по лужам мой хворост. Ниже всякой критики подходы к садовому участку. Можно провалиться в тартарары.

— Что вы, Мокей Авдеевич! — запротестовала я. — Хворост мне нужен самой. Разве вы не знаете, что я развожу цветы?

Старец не мог уловить связь между кучей корявого сушняка, гниющего под дождем, и цветами, которые дремали сейчас под землей в нектарных зарождающихся почках.

— Хворост я сожгу, — начала я урок цветоводства. — Останутся угли, ими посыплю пионы… Некоторые предпочитают делать это осенью, а я…

— Пеплом?

— А как же! Вы любите хлебушко, а они — золу…

И я начала перечислять сорта пионов, которыми очень гордилась.

— Алиса Шоу? — возликовал старец, уцепившись за последнее название. — Милая свистунья? — Он говорил с таким видом, как будто вчера расстался с Алисой. — Блистательное владение амбюшуром, — начал перечислять он ее достоинства, пугая меня новым музыкальным термином, — виртуознейшее… Мало напрягать мышцы рта… Художественный свист — это полет, блеск, это мечта! Куда все подевалось? Все извели. А наша Таисия! Где Таисия Савва?

Он так расстроился, что забыл про пионы и про золу. «Алиса», «Таисия» не сходили с его языка, уж не помешался ли старец на свистуньях?..

Помешался? Ничего подобного. Более светлой головы он еще не носил на плечах. Тут же он припомнил мои слова недельной давности:

— Вы, мадам, говорили, что необходимо съездить за рукописью. Я к вашим услугам.

Действительно, я надумала вызволить свои заброшенные странички. Но отпускать Мокея Авдеевича одного на ночь глядя не хотелось. Дорога предстояла в творческий кооператив «Литперо», за город. К Маститому. Самой мне путь к нему был заказан: герой пословицы про вора и горящую шапку, Маститый боялся ревности своей жены. И мы с Мокеем Авдеевичем решили поехать вместе.

— Как мне представиться? — спросил мой посол, еле отрываясь от стоп-крана, куда его бросило, когда электричка замедлила ход возле нашей платформы.

— Скажете: «Салтыков-Щедрин», — и я выправила старца на твердую дорожку после пройденных ступенек.

— Но ведь он же умер.

— Ну и что?.. Живых-то он знает. И смелее… Подумаешь, явиться незваным! Вы — классик, и он… Иудушка… из Магнитогорска. Вас тоже власть всегда опекала. — Потом я добавила: — Он будет квакать о человеческой неблагодарности, о том, что облагодетельствовал половину человечества, а вы не сдавайтесь… Иначе он протянет с рецензией еще лет десять, и не видеть мне книги к концу тысячелетия от рождества Христова…

Старец ринулся в темноту, как будто там его ждало что-то большее, чем рукопись, и до меня донесся хруст тонкого льда под его ногами.

Я осталась на станции. Близ железнодорожного домика, который глядел сверху вниз электрическими окнами. Мне не грозила тоска одиночества: ночь надвигалась пасхальная, и поезда то и дело привозили людей; они озабоченно спешили мимо, кое-кто с белыми узелками в руках. Неподалеку, над голоногими соснами, громоздился храм, за ним — кладбище, а дальше, обведенная яркими фонарями, под мелкими звездами среди луны, плутающей по стылым лужам, никуда не могла подеваться дорога, до самого «Литпера».

Уже последние запозднившиеся продышали возле меня, а старца все не было. Я начала скучать и мерзнуть. Накинув Мокею Авдеевичу еще полчаса на медленную ходьбу после сытного ужина, которым его, по всей вероятности, накормили, я решила двинуться навстречу.

Самый короткий путь шел через кладбище. Какие-нибудь десять — двенадцать минут страха, зато перехвачу Мокея Авдеевича на просторе, у первых домиков. Но возле надгробий встречаться с кем бы то ни было я не желала: мое чересчур светлое пальто — не лучшая одежда для посещения подобных мест. Тем более предстояло воскресение из мертвых.

Тонкие свечки множились и плыли передо мной, когда я подошла к воротам. В неверном огне мерцали надгробия, и венки, и пасхальные приношения — яички, рассыпанная крупа, куличи… И так это было красиво, что захотелось помолиться. А в стороне, сквозь глухие сумрачные деревья, длинной светящейся гусеницей мчался состав, и, пока он не скрылся, я испытывала с ним чувство единства. Потом же — едва слышный шорох бумажных цветов и слабое дрожание огня.