Modus Operandi. Стихоживопись - страница 4

Неизвестно, какого числа,

кем бы ты в этот век ни была,

и в какой ни вошла бы анклав ты —

приходи на меня посмотреть,

я стал старше и тише на треть,

и меня не берут в космонавты.

Приходи, беззаботно смеясь,

чтоб исчезла причинная связь

между странным вчера и сегодня.

Не спеша на покой и на спад,

улыбнётся тебе невпопад

наше прошлое, старая сводня.

Пусть былое не сбудется впредь —

приходи на меня посмотреть,

да и я на тебя — насмотрюсь ли?

Вдруг исчезнут года и молва,

и смешаются грусть и слова,

как речные течения в русле.

Мы, пропав, снова выйдем на свет.

Мы не функции времени, нет,

мы надежды хрустальная нота.

Неизвестно, какого числа

нас с тобой отразят зеркала

и в себе нас оставят.

Как фото.

Слова уже не в силах жечь, но в силах спамить;

их высох клей, соединяющий века.

Невыразима генетическая память,

связуя в узел цепь молекул ДНК.

И этих слов никчемней нет и неуместней,

и зря бумагу исцарапало стило…

Но как же я, согласно тексту старой песни,

вдруг вспомнил то, что быть со мною не могло?

И этот жар так рвётся ввысь, не зная тленья,

так полыхает, заменив собой маяк,

что впал я вновь в атеистическое племя,

как Волга в Каспий, как в неистовство маньяк.

Где твой был Б-г? Где наш был Б-г — ответь мне, ребе —

ровняя жребием и жертв, и палачей,

когда, как вены, выделялись в польском небе

прожилки дыма из освенцимских печей?

Нам ход времён не развернуть уже обратно,

но сквозь бетон

цветком, не знающим щедрот,

всему назло растёт убитый многократно

и неизменно воскресающий народ.

А он говорит, что, мол, надо с народом строже.

Строгость нонешних — просто дурная шутка,

и расстрелов, и пыток, ведь ты согласись — нема ж!

Ну, замажут дерьмом или плюхнут зелёнкой в рожу…

Ну, подумаешь, цацы, это ж не рак желудка.

Какие все стали капризные, ты ж панимаш…

А он говорит, что верхушка на злато падка;

разложила народ, никакого тебе порядка,

и презрела зазря победительных лет канон.

И на лоб его многомудрый ложится складка,

озабоченности невыносимой складка —

глубже, чем аризонский Большой Каньон.

Что ему девяносто, когда он стареть не хочет?

Он заправский эстет, и на полке его — Набоков.

Жизнь, твердит он, ничто, коль её не отдать борьбе.

Входит он в Интернет, словно входит в курятник кочет,

только мало ему, стоявшему у истоков,

у святейших истоков грозного МГБ.

Хоть удел офицера нередко бывает горек,

никогда, никогда сам себя не зовёт он «бывший»

и глядит за окно, где прохлада и даль ясна.

И всего в двух шагах — аккуратный тенистый дворик,

где взволнованной гроздью сирени дышит

массачусетская весна.

…и вроде бы судьбе не посторонний, но не дано переступить черту.

Вот и стоишь, забытый на перроне, а поезд твой, а поезд твой — ту-ту.

Но не веди печального рассказа, не истери, ведь истина проста,

и все купе забиты до отказа, и заняты плацкартные места.

Вблизи весна, проказница и сводня, сокрытая, как кроличья нора.

Но не претенциозное «сегодня» не равнозначно пряному «вчера»,

а очень предсказуемое «завтра» — почти как сайт погода точка ру.

Всё, как всегда: «Овсянка, сэр!» — на завтрак. Работа. Дом. Бессонница к утру.

Но остановка — всё ещё не бездна. И тишь вокруг— пока ещё не схрон.

О том, как духу статика полезна, тебе расскажет сказку Шарль Перрон.

Солдат устал от вечных «аты-баты», боёв и аварийных переправ…

«Движенья нет!» — сказал мудрец брадатый. Возможно, он не так уж и неправ.

Ведь никуда не делся вечный поиск. Не так ли, чуть уставший Насреддин?

Не ты один покинул этот поезд. Взгляни вокруг: отнюдь не ты один.

Молчание торжественно, как талес: несуетности не нужны слова.

Уехал цирк, но клоуны остались. Состав ушёл. Каренина жива.

Люби, безумствуй, пей вино под дробный хохот кастаньет,

поскольку всё разрешено, на что пока запрета нет.

Возможен сон, возможен чат, надежд затейливый улов…

Лишь небеса опять молчат и не подсказывают слов.

Они с другими говорят, другим указывают путь,

и не тебе в калашный ряд. Иди-бреди куда-нибудь,