Моё поколение - страница 47

Данька с интересом наблюдал материнские хлопоты. Рев его мало-помалу затих, и слезы быстро иссякли. Наевшись и забравшись под одеяло, сверх которого Софья Моисеевна накрыла его своей шалью и пальто, Данька скоро пригрелся. К нему вернулось хорошее настроение, и он с живостью принялся рассказывать о всех событиях дня. Софья Моисеевна села к столу залатать его продранные штаны. Пришел Илюша и, поужинав, стал собираться снова уходить.

— Куда ты? — спросила Софья Моисеевна с ревнивой ноткой в голосе. — Уже ночь скоро.

— Почему ночь? — пожал плечами Илюша. — Ещё нет и девяти часов.

— Но вам ведь разрешено ходить только до восьми.

— Пустяки, — отмахнулся Илюша. — Кто меня увидит?

Софья Моисеевна ниже нагнула голову над шитьем и больше ни о чем не спрашивала. Спрашивай не спрашивай, он ведь всё равно уйдет.

И он в самом деле ушел. Софья Моисеевна грустно поглядела ему вслед, потом вздохнула и перевела печальные глаза на лежащего Даньку.

— Ну, ты ещё никуда не собираешься уходить? — спросила она, горько улыбнувшись.

— Как же я могу уйти, — буркнул Данька в ответ, — когда ты держишь в руках мои штаны?

Софья Моисеевна невесело рассмеялась:

— Ты настоящий мудрец. Пока я латаю твои штаны, до тех пор ты ещё мой. Да…

Софья Моисеевна задумалась, опустив шитье на колени и пригорюнясь. В кухне хлопнула никогда не запиравшаяся входная дверь, и через минуту на пороге появился Рыбаков:

— Можно к вам?

— Пожалуйста, — отозвалась Софья Моисеевна. — Я всегда рада вас видеть, Митя. Раздевайтесь и садитесь, если вам не скучно со старухой.

Рыбаков разделся и, потирая уши, спросил:

— Ильи нет?

— Нет. Только недавно ушел.

— Ишь ты, гуляка. Что ж он, на елку куда закатился?

— Не знаю, право, Митя, — вздохнула Софья Моисеевна. — Знаю только, что его нет и что это не первый вечер, что его нет. Где-то ему интересней, чем дома. Мать ведь нужна только тогда, когда детям худо или пока они еще не выросли. А выросли — и ушли.

Софья Моисеевна покачала седеющей головой и перекусила нитку. В уголках глаз блеснула влага, но Софья Моисеевна всё же удержалась от слез.

— Н-да, — протянул Рыбаков, принимаясь расхаживать взад и вперед мимо стола, за которым сидела Софья Моисеевна. — В конце-то концов это естественно. Вырастают и уходят. Если хотите — закон природы.

— Закон? — тихо отозвалась Софья Моисеевна. — Может быть. Но это очень плохой закон.

— Ничего не поделаешь. На свете очень много плохих законов. — Рыбаков усмехнулся и добавил: — А у нас в России особенно.

— Это правда, — согласилась Софья Моисеевна, — но от этого не легче.

— Знаю. Даже тяжелей. — Рыбаков нахмурился и вдруг резко остановился против Софьи Моисеевны. — А вот то, что я только что говорил, мол, ничего не поделаешь, так это чепуха, конечно. Человек очень много может поделать.

— Не всякий человек может, Митя.

— Всякий, — резко сказал Рыбаков. — Хоть что-то сделать, хоть самую малость, всякий может. А следовательно, и обязан.

Голос Рыбакова окреп, лицо посуровело. Он решительней и тверже зашагал по скрипучим половицам. Софья Моисеевна долго следила за ним глазами, потом сказала тихо:

— Вы хороший мальчик, Митя.

— Это к делу не относится, — смущенно буркнул Рыбаков, — и вообще, ещё не выяснено.

Он остановился, затем подсел к столу и наклонил голову набок.

— А чаю вы мне дадите? Я давеча трески наелся, пить зверски хочется.

— Ах, боже мой, — спохватилась Софья Моисеевна. — Что же это я в самом деле? Чашки чаю не предложу человеку. Вот безголовая!

Она отложила шитье и захлопотала вокруг стола. Самовар ещё не совсем остыл. Они уселись пить чай. Пили чай, говорили, и на сердце у Софьи Моисеевну мало-помалу становилось спокойней и светлей. Она благодарно поглядела на Рыбакова и подала ему четвертый стакан чаю. Данька, успевший уже уснуть, завозился и что-то забормотал спросонья. Софья Моисеевна озабоченно повернулась на стуле, потом поднялась, подошла к Даньке и приложила свою ладонь к его лбу. Данька мотнул головой и повернулся на другой бок. Софья Моисеевна натянула на его плечи одеяло и вернулась к столу.

— Да, — сказала она, вздохнув, — с маленькими детьми — маленькие горести, с большими — большие.