Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - страница 36

союзу любящих людей, до которого государству нет дела. А еще вернее — молодое легкомыслие и недосуг, как недосуг было им, молодым, оформить правильно мою метрику о рождении, что сыграло скорее положительную роль в крутые времена…

Еще я не раз встречала Варданиана в горкоме партии.

Надо признаться, что туда я входила, испытывая чувство некоего превосходства над теми, кто не был вхож запросто в это здание.

Мне нравился чистый до блеска зал заседаний, его торжественная прохлада, когда он бывал пуст.

Пока отец разговаривал с кем-нибудь по делу, я ложилась животом на мраморный подоконник. Перед моими глазами неспешно шла летняя жизнь главной улицы. Я переносилась мысленно в случайного прохожего, видела себя его глазами и вопрошала: «Кто эта девочка в окне такого важного здания? И почему ей разрешено там быть?»

То же тщеславие, помню, примешивалось к моей увлеченности зрелищем первомайской или ноябрьской демонстраций, которые я смотрела с трибуны, а все эти стройные колонны, гимнастические пирамиды, фанерные тракторы и самолеты, картонные рабочие с молотом в руках и Чемберлены в цилиндрах проходили, проплывали, волочились внизу, у моих ног.

Когда мы шли в театр на спектакль — не на репетицию, — я волновалась, в глубине души презирая себя за это волнение, окажемся ли мы в директорской ложе (хотя всегда оказывались), и успокаивалась, только положив ладони на малиновый бархат.

В кого превратилась бы я, не рухни все это так необратимо? В обыкновенного монстра?

Почти неизбежно, если бы… если бы у моих родителей была хоть малейшая склонность быть обыкновенными монстрами в этой иерархии.

Такой склонности у них не было.

Их промахи в моем воспитании объясняются полным отсутствием времени у отца. Не знаю, как выкраивал его отец для обожаемой жены, но меня он водил за собой и в редакцию, и в театр, и в горком, чтобы хоть иногда видеть рядом и перемолвиться важными для меня и для него словами по пути в одно из этих мест.

Мы часто делали крюк, чтобы пройтись по красивой Греческой улице.

Опирались на парапет Каменной лестницы. Морская гладь разворачивалась перед нашим взором косыми теневыми пластами. В ленивом зное даже лодки были недвижны, как нарисованные.

От этих оцепенелых минут память удержала строчку из отцовских стихов: «И парус повис, лишившись сознанья…»

Останавливались у большущего дуба за узорной оградой. Отец говорил, что дуб этот посажен самим Петром I, и предлагал вообразить, что повидало дерево на своем веку, сколько ушедших поколений отдыхало в его тени, объяснялось в любви, сколько детей, потом выросших и состарившихся, лазало по его ветвям.

Присутствие же мое на трибуне во время праздничных демонстраций было вызвано желанием родителей хоть как-то приобщить меня к «духу времени». Ведь этому духу и они были подвластны. А я росла неисправимой индивидуалисткой. Мне так и не удалось слиться со всеми в едином порыве.

Я с завистью смотрела на немецкую девочку Берту, дочь инженера, приехавшего из Германии строить коммунизм в СССР. Выше всех ростом, красивая, белокожая, в юбке звенящего синего цвета и алом галстуке, Берта четко вскидывала руку в пионерском салюте и с восторженной нежностью смотрела на меня, стоящую рядом по росту. Почти не понимая по-русски, Берта вряд ли могла испытывать нежность ко мне персонально, это было пионерское братство.

А я думала, что охотно подружилась бы с Бертой, такой красивой и, наверное, умной на своем немецком языке, если бы для этого не надо было приходить на сбор…

Я пробовала испытать чувство пионерского единения… наедине с собой. Я пела революционные песни. На словах: «Упал наш юный барабанщик, его барабан замолчал…» у меня пощипывало в носу. Но тут Мотя выбегала из кухни:

— Замолт-ши, девошк, замолт-ши! Пфуй! Орёшь как козел…

Слуха у меня не было, верно. Однако я обижалась и однажды обозвала Мотю дурой. Она ушла плакать на кухню. Устыдясь, я пошла мириться.

Матери звонили из школы и жаловались на мою плохую посещаемость пионерских сборов. Она раза два предложила мне сходить, но все кончалось моими мольбами отпустить меня на улицу и ее смехом: