Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - страница 42

Между тем героический ореол вокруг Эмминого отца и таинственность его работы не могли не повлиять на нас.

Я никогда не читала «шпионских» рассказов, они отвращали меня своим слогом. К «живому примеру» я оказалась восприимчивее. И когда Эмма предложила мне поиграть в работу ее отца, я согласилась.

Каких только подвигов мы не совершали, в каких рискованных операциях не участвовали! И выходили всегда победительницами. Но постепенно этого стало мало. В наших руках оказались коварные враги, совершившие ужасные злодеяния против Советской республики. Надо было решать их участь. Эмма сказала, что для этого нужно на каждого завести «дело», чтобы судить их справедливым революционным судом.

Я сшила маленькие тетрадочки в клетку — каждая могла уместиться в ладони, мы надписали на них: «Дело врага №…» и заполнили «шифрованными» записями, вполне бессмысленными закорючками, которые составляли «содержание» таинственного «дела».

Но каждое дело требовало приговора. Тут я проявляла колебания, а добрейшая моя Эмма настаивала на беспощадности к врагам революции, говоря, что надо подавить чувство жалости ради справедливости, и потом: «Это же враги, они нас жалеть не будут, знаешь, что они могут натворить, если их оставить в живых?» Круглое лицо ее было взволнованным, смешливые глаза смотрели непривычно сурово. И мы стали беспощадны. Кажется, имело даже место чувство полноты собственной власти…

Надо сказать, что в эту игру мы играли только у Эммы. Поэтому она и осталась незамеченной моими родителями. У нас дома мы играли совсем в другие игры. Я только что прочитала пьесы Бомарше. И предложила разыгрывать импровизации на их темы. Мы превращались в графиню Розину и ее бойкую служанку Сюзанну. Иногда приходилось играть за Фигаро и графа.

Покладистая Эмма радостно соглашалась на менее выигрышные роли, мои реплики приводили ее в восторг, она слушала с открытым ртом, забывая отвечать. Характер она унаследовала от матери.

Вскоре мы забросили игру в разведчиц и следовательниц.

Графиня и Сюзанна победили славных чекисток.

Мой грех хвастовства Варданианом ощущался мною как грех и отпустил, когда я покаялась матери.

Наши игры в чекисток, возможность распоряжаться в воображении чужими жизнями не казались нам греховными.

И этот грех остался нераскаянным…

Лето тридцать пятого года осталось в моей памяти как самое счастливое. Апофеоз счастья.

Тут снова — в который раз! — вторгаются размышления о праве писать так или этак.

Мемуаристы прошлого писали по-разному. Одни были энергичными приверженцами строгих фактов, другие неторопливыми красочными бытописателями.

Одни освещали истину со всех сторон лучом доброжелательности, у других истина сама проблескивала сквозь призмы злобных искажений, — разве их задача идет в какое-нибудь сравнение с попыткой найти истину в том страшном месиве, в какое сбилось, сляпалось «наше время»?

Если на минуту представить человека, который десятилетия своей неповторимой жизни был одновременно добровольной жертвой и невольным соучастником преступления, а то и не ведающим своей роли палачом (ведающие вряд ли пишут правдивые мемуары) и которому вдруг открылись все его подлинные ипостаси и вся его зачастую уже почти прожитая жизнь, кинутая под ноги ложным кумирам, — как он должен обо всем этом писать?

Некоторые мемуаристы, страстно стремящиеся к исповеди, как тяжкого греха боятся ретроспективности, скрупулезно восстанавливают свой «тогдашний» взгляд на события, без внесения теперешней своей оценки, в результате чего предстают перед современным читателем и ныне теми ослепленными объектами пропаганды, какими были в достославное время. Сила исповеди ослабляется.

Другие, объясняя прошлое лишь в свете современности, невольно делают совершенно необъяснимым собственное поведение — почему человек совершал то-то и то-то, если он уже тогда «все понимал»?

А приверженцы строгих фактов? Может, на их стороне правота? Может, факты говорят сами за себя? Но вопиющие факты того времени вопиют столь с разных сторон, иногда разными голосами одного и того же человека (жертвы — соучастника), и столько фактов оказалось мифами, а мифов — фактами, что без надфактного голоса никак не обойтись.