Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - страница 46

Зато сад вокруг него был старый, великолепный — дом стоял на месте бывшего особняка, — с бездействующим фонтаном, каменное дно которого было сухим и теплым от солнца.

Сад манил воображение зарытыми буржуйскими кладами, но как ни искали мои новые друзья, клада не нашли, а нашли кукольную фарфоровую головку с пустыми глазницами, похороненную в углу сада какими-то позапрошлыми детьми. Головка была присуждена мне. Мать определила, что она французского происхождения. Она еще выплывет волшебным образом, таким радостным и таким горестным, в моей будущей жизни, эта головка «из бывших»…

Моими новыми друзьями стали братья — Рубен, мой ровесник, и младший Миша — армянские мальчики с глазами, как большие влажные сливы. Мальчики были спокойными и воспитанными.

Поэтому меня ошеломило, когда раздосадованный моими успехами в игре в «цурика» Рубен ударил меня палкой по голым икрам. Опомнясь от боли, я в ярости кинулась на него. Он убежал. Тогда я сорвала кепку с Миши и умчалась со своей добычей.

Вскоре они стали окликать меня под окном, но я была сильно обижена и не отзывалась.

Однако с кепкой надо было что-то делать. Совсем поздно я вышла и аккуратно повесила ее на водосточную трубу.

Ночью я проснулась от сильного шума дождя. И в ужасе обмерла. Кепка — на водосточной трубе! Почему меня угораздило ее повесить туда? Мише попадет дома. И виноват не он, а Рубен!

Утром пришел их отец.

— Отдай кепку, девочка.

— Нет кепки! — воскликнула я в отчаянии.

— Куда девал?

На этот вопрос я не могла ответить ни за что. Собственный идиотизм казался мне необъяснимым.

За отцом приходила мать. Я только упрямо качала головой.

Во дворе враждебных действий не было. Было молчание. И немой укор в печальных глазах Миши. И его непокрытая голова.

Наконец мне стало невтерпеж. Заливаясь краской, я выпалила:

— Твою кепку я повесила на водосточную трубу.

Четыре влажных сливы уставились на меня.

— Был — сплыл… — огорчился Миша.

Через секунду мы все трое облегченно смеялись. Миша долго ходил без кепки.

Еще был Виктор — горбоносый, загорелый, хищный. Он наломал ворох сирени в соседском саду, перемахнул через забор и, удирая от погони, вручил его мне на глазах дворовой компании, хотя сирени в нашем саду водилось предостаточно… И он же не упускал случая выкручивать мне руки, а я пинала его ногами.

Он жил не в нашем доме, а в стареньком флигеле.

Его мать спросила меня однажды:

— Скажи, когда возвращается с работы твой отец?

И стала часами ждать у калитки с подкрашенными губами.

Этим она внесла в наши отношения с Виктором неприятный холодок.

Новый двор завладел мною, как раньше улица. Я стала меньше скучать по Лиде. И на предложение матери пойти в кино отвечала почти отчаянием:

— Я не хочу, мам! Ну, не надо! Я хочу во дворе…

Мать смеялась. Друзья недоумевали. А я не понимала, как можно сменять лазанья по деревьям и беготню взапуски на кино. Ну, разве что на «Петера» или «Детей капитана Гранта»…

И еще, разумеется, театр. Там, кроме «Чудесного сплава» — пьесы о самоотверженном труде молодых изобретателей, «Славы» Гусева — о чем-то из жизни тоже молодых, шли «Слуга двух господ» и «Трактирщица» Гольдони, на которых можно было посмеяться вволю.

Но пик моего счастья тридцать пятого года носил имя почти производное — «Пиквикский клуб».

Как только я прочитала слова:

— мне тоже открылся этот мир, и я вошла в него, и он стал моим.

Я уже никогда не покидала его. Дочитав последнюю страницу, я начинала книгу сначала. Я смеялась над приключениями пиквикистов, хохотала над остротами Сэма, улыбалась юной горячности мистера Пиквика.

Я была всей душой согласна с Сэмом.

Вечером я не могла уснуть, не встретясь со старыми друзьями хоть на минуту в любом месте их странствий, не ощутив устойчивости этого мира доброты и верности.