Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - страница 48

Помню, мы куда-то спешим: мать, старик Туркин, однокашник Чехова, и я. Пропустив мать вперед на каком-то повороте, Туркин вдруг говорит:

— На своем немалом веку ни у одной женщины я не видал такой античной спины, как у вас, Вера Георгиевна.

Его голос звучал ровно, и он отвесил на ходу легкий поклон «античной спине».

— Благодарю вас, — церемонно ответила мать, не сбавляя шага. Тут заскрипели тормоза, рядом остановился автомобиль, который отец послал за нами. И мгновенно я увидела всю сцену со стороны, глазами немногих прохожих: распахивается дверца, в автомобиль садятся нарядная дама, благородный старик и девочка в батистовом платье. Автомобиль разворачивается и уносит их.

Валентин Катаев с «гражданином мира» на руках.

«Этой девочке можно позавидовать», — думает девочка. Она не знает, как недолго ей можно будет завидовать. И никто не знает, сколь пышно могут расцвести ростки тщеславия, если не остановить их рост…

Мы с матерью сидим в зале, а отец и старик Туркин на сцене. И снова — речи, речи. Одна даже на финском языке, произнесенная молодой финской писательницей, которую никто бы не понял, не будь тут моего отца. Он перевел ее речь. А мне потом признался:

— Трудно передать, какое это наслаждение услыхать вдруг язык своего детства!

Потом был спектакль Второго МХАТа «Сверчок на печи» Диккенса. Чехов, МХАТ, Диккенс — на сцене. Все это нелегко было вместить, все — через край!

Закончился праздник прощальным банкетом под открытым небом — в саду лечебницы Гордона. Хозяйкой была революционно-устойчивая экономка. Она расхаживала между столами с яствами, парадно улыбаясь.

Следующее утро было утром отшумевшего бала. За завтраком царила усталость и обмен приятными впечатлениями, которые превращались в воспоминания.

И тут принесли телеграмму от Марии Павловны Чеховой, в которой она благодарила отца и мать за гостеприимство и приглашала к себе в Ялту.

— Очень приятно, что она послала телеграмму не на редакцию, а домой… — сказал отец.

— Неудивительно, — ответила мать. — Старая интеллигенция.

Праздник был продлен.

О. Л. Книппер-Чехова, ниже — М. П. Чехова, внизу у дерева — отец.

Когда именно начались серые тяжелые будни, точно я установить не могу. Кажется, с конца лета или осенью в доме поселилась тревога.

Веселое оживление стерлось с родительских лиц. Отныне они были нарочито спокойными.

Что-то грозное и неотвратимое вызревало в тиши. Я улавливала молчаливые усилия взрослых отвратить его. Опять это были дела партийные… В декабре они достигли особого накала.

Канун нового, тридцать шестого года неожиданно приоткрыл мне краешек этих молчаливых судорожных усилий.

Тогда впервые было разрешено устраивать елки. Газеты Ростова и Таганрога писали о роскошной елке, которую приготовил советской детворе в подарок на Новый год сам товарищ Постышев, секретарь ЦК Украины.

За несколько дней до Нового года мне сказали, что и у нас будет елка, на нее придут некоторые девочки из детского дома. Я была озадачена. Почему из детского дома?

Мы трудились с утра до вечера, клея елочные цепи и украшения. Золотые мамины руки творили чудеса, перед которыми меркли покупные игрушки.

Угощение было приготовлено скромное: горячие сосиски с картофельным пюре, пряники, конфеты и мандарины.

Накануне мать строго наказала, чтобы с моей стороны не было никакого нежничанья с нею или отцом, потому что эти девочки — сироты.

Она заговорила о том, что подспудно тревожило меня. Я с самого начала со страхом представляла ту минуту, когда девочки будут покидать нас и возвращаться в детский дом. Не станет ли им еще сиротливее после семейного праздника?

Девочки пришли чистенькие, в одинаковых юбках и блузках. Они не очень робели, с аппетитом уплетали сосиски и водили чинный хоровод вокруг елки. Ушли они довольные, прижимая к груди раздаренные с елки игрушки.

Но меня не покидало ощущение неловкости и тоски.

Утром отец поспешно развернул газету, и они с матерью склонились над нею.

— Вот! — отец щелкнул по бумаге. — Вот сообщение о нашей елке. «Были приглашены лучшие ученицы-ударницы детского дома…»

Глаза матери сверкнули, она осторожно перевела дыхание: