Мои южные ночи - страница 22

– Но я ведь сама видела эти розы… – неуверенно возразила я.

– Видела, а как же, – хмыкнул Ислам. – Презент ко Дню матери, личный помощник Ахмедова всем особам женского пола в его аппарате такие разослал, ну и парикмахеру жены заодно.

Я вспомнила, как неприятно кольнуло меня вчера упоминание о цветах, и невольно улыбнулась, осознав, какой глупостью было с моей стороны купиться на россказни Хавы.

– Понятно, что мэру эти ее выходки не понравились. Но это бы полбеды, – продолжал Ислам. – Самое-то главное, что на деле Хава наша была любовницей Джамика Булатовича Омарова, знаешь такого персонажа?

– А как же, – дернула плечами я. – Самый крупный бриллиант в короне сунжегорских поэтов.

– Именно, – подтвердил Ислам. – Гражданин Омаров оказался тем еще параноиком, кругом видел интриги и предательства. И никак не мог допустить, чтобы в сунжегорской короне засверкали еще какие-нибудь драгоценные камни, способные затмить его гений. А потому он попросил свою даму сердца собирать для него информацию. Ну так, понимаешь, безобидно записывать на диктофон все личные разговоры с клиентками, а потом файлы на флешке передавать ему. И Хава с удовольствием этим занялась. Чего не сделаешь ради любви?

В голове у меня зашумело. Я судорожно пыталась осмыслить то, что услышала. Получалось, все, о чем я когда-либо говорила с Хавой, попадало прямиком к Джамику Булатовичу? И тот случай, когда я высмеяла его за то, что он выдавал за свои стихи Грибоедова, тоже до него дошел? Что ж, тогда становилось понятно, кто мог затаить на меня обиду. И все-таки… Неужели ему под силу было снять меня с проекта, утвержденного самим Тамерланом?

– Зря, в общем, ты с подружкой откровенничала, – подтвердил мои соображения Ислам. – Флешку ее мы нашли, она держала ее прямо в салоне. Любопытные записи там оказались. Не стоило тебе с ней ни про Омарова откровенно высказываться, ни про свои творческие планы, ни про… – Тут он сделал паузу и как-то странно на меня посмотрел, – любовные связи.

– Какие еще любовные связи? – вскинула голову я.

Уж по этой части, казалось бы, мне точно ничего нельзя было предъявить.

Ислам лишь неопределенно повел плечом и сказал как будто в пространство:

– Я ведь сразу так и понял, что у тебя кто-то есть.

В эту минуту в куртке у него зазвонил мобильный. Он быстро поднес трубку к уху, выслушал говорившего, бросил:

– Понял, сейчас буду, – и поднялся со скамейки. – До свидания, Анастасия, – сказал он мне. – Впредь будь осторожнее, не болтай обо всем на свете с кем попало.

Я даже не успела ничего ответить, как он сделал пару шагов в сторону и в этой своей мистической манере растворился в толпе.

Я же осталась на скамейке, все еще пытаясь осознать произошедшее. Что женщина, которую я считала своей приятельницей, пусть немного нелепой, хвастливой и надоедливой, но приятельницей, как оказалось, записывала все наши с ней разговоры, чтобы потом передавать их своему любовнику. Этому Колобку, который сначала так рвался зачитать мне свои очередные вирши, а потом по-хамски отказался со мной разговаривать.

Оттуда же, со скамейки, я увидела, как перед зданием салона притормозила полицейская машина, из нее вывели гражданина Омарова и, придерживая под руки, повели вверх по лестнице. Видимо, для дальнейшего разбирательства на месте обнаружения его шпионской деятельности.

Признаюсь, в этот момент я испытала некое подобие мрачного удовлетворения, понимая, что человек, ставший причиной моих злоключений, стоивший мне стольких нервов и сомнений, понесет наказание. И все же… Все же неужели случившееся со мной было только его рук дело?

Так и не найдя ответа на этот вопрос, я поднялась со скамейки и побрела в гостиницу. Я уже ничего не понимала, кроме одного. Какой же наивной я была, думая, что сбегаю из суетной и лживой Москвы в некий чудесный, вольный край, где люди, не испорченные столичной жизнью, откровенны и чисты сердцем, а подковерная возня отсутствует как класс. Идиотка! Романтическая дура, начитавшаяся Лермонтова!

Уже сворачивая на нужную улицу, я вдруг увидела на другой стороне тротуара Артура Максакова. Того самого юношу с глазами олененка Бэмби, признававшегося мне этой ночью в любви. Того, перед кем мне было совестно за то, что я не смогла ответить на его пылкие чувства.