Молодинская битва. Риск - страница 66

Вся надежда на великую княгиню. На царицу Елену.

Та встретила княгиню радушно, даже всплакнула, ее жалеючи. Вспомнила и клятву, которую они давали друг другу, обещая идти по жизни рядом и поддерживать друг друга. Елена обещала всяческое содействие, но надежды на освобождение князя Ивана не вселила.

— Одно скажу, крут на расправу муж мой, на добро же не быстр. За дядю своего, князя Михаила Глинского,[130] сколько просила, все не прощал. Даже император Максимилиан[131] через посла своего просил государя отпустить в Испанию к королю Карлу, но и на это не отозвался. Такой он. Но не станем терять надежды.

Через два дня Елена сама приехала в усадьбу к Воротынской, чтобы сообщить несчастной подруге все, о чем проведала.

— Митрополит у государя побывал, просил, не лишал бы живота верного слугу своего. Василий Иванович ответил, что такого в мыслях не держал. Не за измену заковал, а за нерадивость и за строптивость. Не люба ему, как он сказал, женитьба царя на мне. К владимирским и ярославским князьям якобы примкнул, а те упрямятся признать меня царицей.

— Да не может такого быть! — воскликнула княгиня. — Дома ни разу против Глинских и тебя ни одного слова не сказывал. А со мною не лукавил никогда.

— Верю, милая. Верю. Только как убедить царя, супруга моего?

— Так и убеди: напраслина, мол. Напраслина.

— Митрополит просил, — не обратив внимания на последние слова княгини, продолжала Елена, — не пытать невинного, на что царь ответил, что исполнит просьбу церкви. А когда митрополит попросил снять опалу вовсе, то отрезал круто. Пусть, дескать, кандалы поносит, верней государю служить станет. Да и другим, сказал, острастка, не перечили бы царю-самодержцу. На постриг в монахи тоже не дал согласия. Сказал грубо: таких воевод в монахи — жирно слишком, он ему еще самому нужен. Выходит по всему, можно надеяться.

Шли, однако, день за днем, месяц за месяцем, а на то, что царь снимет с князя Ивана Воротынского опалу, не было даже намека. Царь Василий Иванович словно бы забыл о своем опальном слуге, великая княгиня Елена совсем редко стала наведываться в усадьбу Воротынских, ответные визиты княгини в Кремль тоже редели; однако уезжать из Москвы в свой удел княгиня не собиралась, хотя и тосковало сердце ее по сыну.

В одном видела утешение, чтобы Никифбр привез сына к ней в Москву, но, увы, все ее просьбы разбивались об упрямство стремянного, который, хотя и с почтением, винясь всякий раз за непослушание, твердил одно и то же:

— Не следует, матушка, рисковать. Не ровен час. Вздумает царь вотчины вас лишить, коль дружину на сечу княжич водить перестанет.

А на рубежах княжеского удела, они и рубежи государства, в самом деле стало вдвое беспокойней после того, как князь Воротынский угодил в темницу.

Нет, ослушаний ни среди городовых и полевых казаков, ни среди дружинников не случалось. Бдели на сторожах отменно, город тоже готов был постоянно к тому, чтобы отбить возможное нападение литовцев, лазутчики исправно присылали сведения, загодя извещая воеводу Двужила и дворян о действиях врагов, ни один еще налет не привел литовцев к успеху, побитыми они уносили ноги восвояси, но это их никак не отрезвляло. Чуть очухаются и снова лезут получать по мордасам. Никифор водил дружину под стягом князя Воротынского, ибо княжич находился с дружиной во всех походах. На добром иноходце, в специально сработанной для походов люльке, которую нельзя было назвать ни вьюком, ни седлом, но удобная и красивая, достойная княжича. Люльку оплели частой кольчугой, которую специально для этой цели выковал кузнец. Конь тоже был защищен тегиляем,[132] поверх которого нашита была еще и панцирная чешуя. При княжиче всегда находились телохранители, самые умелые мечебитцы, знаменосцы и сам Никифор Двужил. К этому привыкла дружина и, как считал Двужил, сиротить ее без нужды не стоило.

Постепенно настойчивость княгини спадала, она была беременна, и заботы о новом ребенке все более ее занимали.

Она очень хотела девочку.

Так вот и сплелись в тугой жгут горе, тревога и надежда. Она-то, вроде бы задавленная горем и тревогами, давала силы, потому и шла в княжеской семье жизнь обычной чередой, лишь грусть, постоянная, не уменьшающаяся будто пропитывала стены теремов и палат.