Монолог Нины - страница 14

Но конвой, — я не о нашем только. Я обо всех конвоях, которые за семьдесят советских лет перегнали по Енисею на каторгу и в смерть — миллионы граждан страны советов. Они все то ли подниматься по съездам ленилися? То ли новых побегов боялись? Но каждый раз каждый конвой зимнего этапа упорно и тупо заставлял измождённых голодом и стужею людей, — что тоже каждый раз по десять часов кряду торили тропу, — голыми руками обдирать по низу обрывов — у самого обреза реки — метровой наледью покрытые сырые лесины! И жечь в наших кострах мокрые их, и из–за того еле–еле тлеющие, ветки. Потому вода у нас до команды «стройсь!» закипать не успевала. И мы пили её с ночного мороза ещё холодной. Закипала она только у конвоя. Но для его костров женщины там же подбирали сушняк.

А поленницы стоят себе вторую уже сотню лет. Сохнут себе дальше, сухие, как скрипки Страдивари. И горят временами, белым весёлым пламенем в частых лесных палах…

С водою вечерами выдавался ломтик мёрзлого турнепса. Его на «пайки» рубили топорами. За разлетавшимися от того «щепками» шла настоящая охота. Утром — те же пол литра снежной воды. Тоже холодной — некогда было догревать, «людей расслабливать» — нас надо было быстро гнать дальше. До следующего, вечернего, ломтя турнепса.

Слабые замерзали. Их отстреливали.

С половины, примерно, енисейского пути, мама начала вставать. И, однажды, не стала — отказалась — ложится в кошеву: «Чем я лучше других?!». Её «заметили». И, однажды, — не знаю, как всё произошло — на тему эту дядьки мои, мальчишки, вспоминать и говорить стеснялись, даже когда выросли, — женщины, кормившие меня грудью, сговорясь, стали молоко своё сдаивать в туесок. И заставляли маму его пить. Ей стыдно было. Она плакала. Но нужно было выжить, ради меня хоть. Её заставили… И она стала пить дарёную ей Тёплую Жизнь…

…Или Вам нужны новые «шестые» доказательства Его Сущности?

Вечерами вся наша семья плотно нас с мамою обступала. Все выстраивались, наклонясь вперёд, друг к другу головами. Папа клал меня крупному Николаю Николаевичу на большие его руки. Тот вставал перед мамой. Все «смыкались», на манер эскимосского иглу, прикрывая нас. Папа разматывал тряпки, в которые я была завёрнута. Николай Николаевич растирал меня снегом — потом это спасало меня от простуд. Папа обмывал частью семейной порции «кипятка». И оба пеленал. Потом кто–то из женщин кормил меня — молока у мамы так и не появилось, пропало. Николай Николаевич заворачивал меня в ту же рвань — у нас даже нитки с иголкой отобрали! И передавал папе, который никому меня не доверял и весь путь нёс сам. Он и от санок не отходил, когда нас, по первости, везли. А потом нёс, когда маме стало лучше. А ночами спала я за пазухою у Николая Николаевича. У дедушки Коленьки…

Он был железным человеком. Только похудел до скелетоподобия. И вместе со мною на нём, под старой его шинелью, спали ещё и Рони с Мартином — маленькие.

Утром — та же процедура. И в путь.

К посёлку Стрелка в устье Ангары подошли 22 апреля.

До конца их жизни покойные ныне родители мои, — и дядьки, которые, слава Богу, живы все и здоровы, — вспоминали Стрелку! Впервые за многие месяцы этапа отогрелись они, отхлестались вениками и вдосталь отмылись в жаркой поселковой баньке! И первый раз в моей жизни отпарили, отогрели, оттёрли, отмыли меня. Этот банный день — «Красный» в маминых записках. В нашем семейном календаре. В памяти нашей.

Важно вот что: там, в бане, они поверили, что выживут! Все!

От Стрелки пошли к востоку, по Ангаре вверх. Путь стал страшнее енисейского. Двигались не по снежной скатерти речной равнины. А бились в кровь, — кто–то руки и ноги ломая, — меж огромных, в дом величиною, ледяных рванных — колотых осенней шугою торосов. Скольких несчастных потеряли на этом пути — «не считали». Почему–то число дошедших до конца никто из выживших не называл никогда. Потому, возможно, что на Ангаре — торосах — конвой особенно зверствовал, убивая сломавших кости… «Не ходячих». Двигались–то и без того по черепашьи. И скотов покалечившиеся раздражали и злили особенно.

В ночь на 28 мая подошли к тому месту на правом берегу Ангары, над которым лежит заимка Рыбная у деревеньки Бельск. Сказать только: «лежит»! Лежит–то она Бог знает где! Карабкались к ней вверх высоченным обрывом береговой скалы, хватаясь и подтягиваясь за ветки кедрового стланика. Папа со мною за пазухой — впереди. Николай Николаевич с Рони и Мартином под той же шинелью — замыкающим. Крепким оказался наш старик!