Море штормит - страница 11
— Входите.
Они прошли через несколько темных залов. Под ногами хрустела штукатурка. В маленькой комнатушке, где теперь поселилась Анна Георгиевна, было так же сонно и тихо, как и во всем большом и угрюмом здании музея.
— Потревожил я вас, собственно, вот по какому случаю…
Все началось с той минуты, когда в санбат, разместившийся в старинном особняке с колоннами, двое санитаров осторожно внесли тяжело раненного лейтенанта-моряка. Накрытый черным флотским бушлатом, он глухо стонал. Голова и грудь моряка были забинтованы, и от этого еще темнее казалось его смуглое, покрытое крупными каплями пота лицо. Прощупывая пульс, Рогов подивился богатырскому сложению лейтенанта и тут же подумал, что возьмется его оперировать, каким бы ни был результат осмотра. Но уже через несколько минут понял, что спасти этого человека может только чудо. Две пули почти у самого сердца, осколочное ранение в голову, раздроблено колено, большая потеря крови. И все-таки Рогов решился:
— В операционную. Срочно!
С тонким сухим шуршанием ланцет рассекал сплетения мышц. Медленно вздымались и сразу же опадали легкие. А рядом, едва не касаясь руки хирурга, устало пульсировало сердце. Натуживаясь из последних сил, оно упрямо продолжало выстукивать свою угасающую «морзянку».
Только через полтора часа, передав инструмент ассистенту, Рогов вышел в коридор. Кое-как добрел до окна. Подставил голову теплому ветру. В лицо плеснулся каравайный запах распаренной, слегка дымящейся земли.
— Товарищ капитан… — Неслышно к нему подошла Зина Осадчая, молоденькая кареглазая медсестра, прозванная в санбате Светлячком. — Что с моряком?
— Накладывают швы.
— Выживет?
— Пока жив.
Что он мог еще сказать? Одной операцией тут не обойдешься.
Зина спустилась по лестнице в сад. Рогов не видел ее лица, но знал, что по щекам у Светлячка сейчас катятся слезы.
Полтора года назад эта тоненькая городская девушка, мечтавшая стать артисткой, пошла на курсы медсестер. На фронте, таясь от товарищей, в часы ночных дежурств она читала книгу Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и, закрыв глаза, шепотом произносила на память длинные монологи из Шиллера и Шекспира. Она и не подозревала, что о ее увлечении знает весь санбат. Выглядела Зина чересчур уж хрупкой, насквозь гражданской. Даже пилотку носила как шляпку. И вначале Рогов не без раздражения удивлялся, как это ей, такому Светлячку, удалось попасть на фронт. Но однажды, увидев, как она тащила на себе из-под обстрела раненого бронебойщика, он стал по-другому воспринимать и ее мечтательность, и само ее присутствие в санбате. И думал теперь о ней неизменно с нежностью. Оттого и не смог отказать, когда Зина снова подошла к окну и попросила:
— Товарищ капитан, разрешите сопровождать раненых. Все-таки будет тяжелый…
— Только возвращайтесь скорее. И будьте осторожны, — не удержался Рогов, хотя уже тысячу раз давал зарок никого не напутствовать этими нелепыми словами.
Примерно через час в санбат прибыл на мотоцикле связной из штаба.
— Специальная передача для гвардии лейтенанта Нарожного. — Связной протянул Рогову большой запыленный пакет.
— Что это?
— Сказано, картина. Для моряка. В штабе так полагают: будет при нем — скорее вернется в строй.
— Плохо с моряком, — вздохнул Рогов. Он сразу догадался, о ком идет речь. — Отправили в тыл. Надежды почти никакой.
— Жаль… Парень-то вроде Поддубного. — Мотоциклист сокрушенно развел руками. — И с картиной теперь…
— Погоди, — остановил его Рогов. — Давайте-ка ее сюда. Будет жив твой лейтенант, приедет после войны в Петровск и найдет свою картину в здешнем музее. Так в штабе и доложи. — И поинтересовался: — А что за картина такая? Художник он, что ли?
— Понятия не имею, — пожал плечами связной. — Может, кто подарил. А могло статься, сам нарисовал. Нынче все в форме. Поди разберись, кто из них, кабы не война, был бы сейчас инженером, а кому в художниках ходить. Третьего дня вон зенитчики одного своего схоронили. Смирный такой, неприметный был. Спирта в рот не брал. А оказалось — знаменитый человек. В самый раз перед войной новую звезду на небе открыл. Вот ведь бывает.