Моргенштерн - страница 7

— Как обычно. Сердце, как всегда, но это врождённое… а так вроде живой, — вежливо ответил Герман.

Крошечная комнатка, где доживало свой немалый век угасающее светило советской астрофизики, напоминало внутренности обувной коробки: со всех сторон давила теснота от ненужных посторонних предметов. Рядом с узенькой девичьей кроватью лежали какие-то ящики. В углу возвышалась капельница, похожая на никелированную вешалку. На подоконнике громоздились горшки с кактусами, подпирающие друг друга оббитыми рыжими боками. Аркадий Яковлевич, продав огромную профессорскую квартиру на Крещатике, оставил там библиотеку, а вот кактусы зачем-то забрал…

Окно было наглухо закрыто чёрной тряпкой. В одном месте, впрочем, всё же нашлась предательская щель. Остренький лучик раннего утреннего солнышка бил от здания Оперы, протыкал спёртый воздух с пылинками, и падал на облупившийся дверной косяк.

В красном углу поблёскивала сусальным золотом икона Богоматери.

— Вот мы и говорим про старость, — Герман попытался повернуть разговор в прежнее русло. — Русские постарели…

— Не-ет, Гера, это с русскими не старость. Это грехи в гроб тянут. Тяжёлые, неискупаемые, — старик отчётливо пукнул под одеялом. — Бог возлюбил Россию, дал ей Святое Православие. Мы его дар отвергли. У нас был Царь. Мы его убили. Помазанника Божьего убили! Потом стали убивать друг друга. А знаете, почему? У меня есть гипотеза, — Аркадий Яковлевич оживился, — почему столько убивали. Именно потому, что установилось безбожие. Святые иконы топором ведь рубили, в печку бросали, зачем? Чтобы над Богом поругаться, или хоть над образом его… А ведь человек — он тоже, некоторым образом, образ Божий, живая икона. И вот потому-то безбожника так тянет убить ближнего. Это как икону в печь, понимаете? Поругаться над образом Божьим, явленном в ближнем своём. И потому… не перебивай! — рявкнул он, видя, что Герман пытается что-то сказать. — Вот ты думаешь, небось, что я не хочу вам помочь, не хочу спасти Россию. Потому что еврей, да? А я ведь как христианин говорю: отступитесь. Помнишь, у Волошина, стихи эти страшные — «чтоб искупить смиренно и глубоко Иудин грех до Страшного Суда». России-матушке на Страшном Суде бы оправдаться… об этом думать надо. А не алкать даров диавольских. Дай мне стакан. Вон, там, на тумбочке стоит.

Герман подал старику грязный стакан с водой на дне. Престарелый академик вытащил из-под подушки коробочку, достал таблетку, положил под язык. Поморщился, запил водой.

В кармане у Германа тихо затрясся мобильник. Молодой человек немного поколебался, потом вытащил чёрную коробочку, посмотрел на определитель. Нажал на зелёную кнопку и приложил к уху.

— Гера? Это Яна, — зашелестело в трубке. — Идёт поток.

— Янка, ты где? — забеспокоился Герман.

— Я в Институте, — голос стал чуть тише, — данные скачала и отправила, куда ты сказал. Тут интернет есть. Ухожу. Всё. Бай.

Трубка хрюкнула, отключаясь.

— Звоночки… — старик моргнул. — Из Москвы звоночек? Давно я там не был… а теперь уже не буду.

— Вас же приглашали, — начал было Герман, но старик вяло махнул ладошкой.

— Ну и чего — приглашали? Что я там не видел? Института больше нет. Всё дорого. А здесь моей пенсии хватает, чтобы пожить. И летом тепло. Не московская эта гадость — жара со сквозняками. А настоящее тепло, ровненькое… Ну что там? Идёт поток, ведь так? Что-то в Большом Космосе того — хрусть и пополам? Что-то очень большое…. Охти, дела Господни, дела Господни… Господь создаёт, Господь и разрушает. Сверхновая?

— Я сам пока не знаю, — Герман вытащил телефон, потом подумал, положил в карман. — Это из Института звонили. Там у нас есть свои люди, — неопределённо добавил он, постаравшись сделать значительное лицо.

— Я там всех знаю, — старик фыркнул, — и кто ушёл, и кто остался. Никого у вас там нет… Для вашего дела требуется хоть какой-то идеализм, а Яковлев, прости Господи — скотина скотиной. За деньги он, конечно, маму продаст. А так, из абстрактного патриотизма… сам не ам и другим не дам.

— Тем не менее. У нас есть координаты оси потока. Из вычислительного центра.