Московские улицы. Секреты переименований - страница 37
Из текста завещания следует, что Воробьево было «поповским», то есть церковным владением, а про церковь села Воробьева храм Живоначальной Троицы (нынешний сохранившийся каменный храм постройки 1811 года) в старинном ее описании сказано, что стояла она в селе «с незапамятных времен».
Поселения на Руси обычно получали свое название по имени основателя или владельца, так что, скорее всего, тем или другим «поповского» села Воробьева был в незапамятные времена поп по прозвищу Воробей.
Академик СБ. Веселовский, занимавшийся исследованием древнерусских имен, прозвищ и фамилий, сообщает, что это прозвище «было очень распространено в XV—XVII веках».
После приобретения села Воробьева Софьей Витовной оно до конца XVIII века оставалось во владении московских великих князей, затем царей. Здесь находились летние дворцы Ивана III, Ивана Грозного, царя Алексея Михайловича, Екатерины II. В начале XIX века на Воробьевых горах планировали возвести Храм Христа Спасителя – обетный храм в память победы в Отечественной войне 1812 года, даже было начато строительство, но затем строительство было перенесено на другое место – ближе к центру города.
С Воробьевыми горами связаны многие исторические события, но особую известность они получили в связи с тем, что с них открывается замечательный по своей красоте и величию вид на Москву.
Н.М. Карамзин писал, что с этим видом «ничто не может сравниться». Ради него на Воробьевы горы приезжала императрица Екатерина II, что и было отмечено в камер-фурьерском журнале.
С этого времени взглянуть на Москву с Воробьевых гор стало такой же необходимой частью путешествия по достопримечательностям столицы, как посещение Кремля.
Известный писатель пушкинской эпохи М.Н. Загоскин, автор замечательной книги «Москва и москвичи» (название которой позже позаимствовал В.А. Гиляровский) выработал свой метод показа столицы гостям. «Вы не можете себе представить, как я забочусь о том, чтоб показать Москву с самой выгодной для нее стороны; как стараюсь соблюдать эту необходимую постепенность, посредством которой возбуждается сначала внимание, а потом любопытство, а там удивление и, наконец, полный восторг».
Однажды Загоскин повез писателя-петербуржца И.И. Панаева на Воробьевы горы, Панаев описал эту поездку.
«Въезжая на Воробьевы горы, я было оглянулся назад.
– Нет, нет – не оглядывайтесь, – воскликнул Загоскин, – мы сейчас доедем до того места, с которого надо смотреть на Москву.
Минут через десять мы остановились. Загоскин /…/ повел меня к дереву, одиноко стоявшему на горе.
– Ложитесь под это дерево, – сказал он мне, – и смотрите теперь, смотрите! Отсюда лучший вид.
Я повиновался и начал смотреть. Действительно, картина была великолепная. Вся разметавшаяся Москва, со своими бесчисленными колокольнями и садами, представлялась отсюда озаренная солнцем. Загоскин лег возле меня, протер свои очки и долго смотрел на свой родной город с умилением, доходившим до слез.
– Ну, что… что скажете, милый, – произнес он взволнованным голосом, – какова наша Белокаменная-то с золотыми маковками? Ведь нигде на свете нет такого вида. Шевырев говорил, что Рим походит немного на Москву, – может быть, но это все не то!.. Смотри, смотри! Ну, Бога ради, как же настоящему-то русскому человеку не любить Москвы?.. Иван-то Великий как высится…
Господи… Вон направо-то Симонов монастырь, вон глава Донского монастыря влево…
Загоскин снял очки, вытер слезы, навернувшиеся у него на глаза, схватил меня за руку и сказал:
– Ну, что, бьется ли твое русское сердце при этой картине?
В экстазе он начал говорить мне «ты».
Чудный летний вечер, энтузиазм Загоскина, великолепная картина, которая была перед моими глазами, заунывная русская песня, несшаяся откуда-то, – все это сильно подействовало на меня.
– Благодарю вас, – сказал я Загоскину, – я никогда не забуду этот вечер».
В 1826 году юные Герцен и Огарев произнесли свою знаменитую «клятву на Воробьевых горах». Герцен описал этот эпизод в «Былом и думах».
«Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и вдруг, обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу. Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем через двадцать шесть лет я тронут до слез, вспоминая ее, она была свято искренна…»