Мост через бухту Золотой Рог - страница 10

— Ты сегодня вечером что делаешь?

«Вечером»! Слово-то какое! Я и забыла, что бывают на свете вечера. И пока я искала у себя в голове понятие «вечер», Голубка мне сказала:

— Пошли с нами в театр, ты ведь хочешь стать актрисой.

И мы пошли в другой Берлин в «Берлинский ансамбль» и посмотрели спектакль «Карьера Артуро Уи». Там мужчины в костюмах гангстеров вскидывали руки вверх, у них был главный гангстер, который стоял на высоченном столе. Я ни слова не поняла, но сразу во всё влюбилась — ив сцену, и в огни, которых так много в театре. А на улицах Восточного Берлина меня вдруг обуяла тоска по дому, по Стамбулу. Я то и дело нюхала воздух, жадно втягивая его ноздрями. И тогда Голубка объяснила мне, что в Восточном Берлине и в Стамбуле используют одинаковый дизельный бензин.

Наш комендант-коммунист иногда расхаживал по общитию голым по пояс. Он был тощий, как скелет, и весь в шерсти до самой шеи, как в свитере. Когда женщины его таким видели, у них разом менялись голоса — как будто это они голые и он их видит. А он как ни в чем не бывало по-прежнему пел нам турецкие песни, переводя их на немецкий язык:

Вот так, не успев выучить по-немецки слово «стол», мы уже могли сказать: «Ах, измирские ивы, ваши листья падают дождем».

С новым комендантом-коммунистом у нас началась совсем другая жизнь. Прежде, до него, мы, женщины, были в общитии только промеж собой. Мы, женщины, искали в других женщинах матерей, сестер, а то и мачех, и словно овцы, ненастной ночью перепуганные вспышками молнии и ударами грома, сбивались гуртом, норовя прижаться друг к дружке как можно теснее, чтобы и дыхания собственного не чуять. А теперь у нас появился пастырь, который к тому же распевал песни. Он раздавал нам книжки и приговаривал:

— Вот, даю тебе своего лучшего друга.

Одним из его лучших друзей был Чехов. Получалось, комендант привел с собой и других мужчин. Вместе с ним к нам в женское общитие заявились Достоевский, Горький, Джек Лондон, Толстой, Джойс, Сартр, а еще и женщина, ее звали Роза Люксембург. Раньше я никого из них не знала. Некоторые из женщин брали у него книги и, наверно, даже их не читали, но они любили эти книги, как ребенок любит заграничные почтовые марки, они любили брать книги с собой в свои сумки, садясь в автобус, увозивший их на радиозавод.

Разговаривая с женщиной, наш комендант — коммунист каждое предложение неизменно начинал словами «сладкая моя». Если разговаривал со многими сразу, говорил «сладкие мои».

— Сладкие мои, заходите, садитесь, я сейчас приду.

— Сладкая моя, тебе письмо.

Женщины, которые его полюбили, тоже стали называть друг друга «сладкая моя» и «сладкие мои». Зато те, кому он пришелся не по душе, друг дружку так не называли. В итоге женское обгцитие постепенно разделилось на женщин, которые говорили друг другу «сладкая моя», и тех, которые не говорили. Вслед за этим и кухонная утварь на общей кухне стала распределяться строго между этими двумя лагерями: попользовавшись кастрюлей или сковородкой, женщины, говорившие «сладкая моя», теперь передавали ее только тем товаркам, которые признавали подобное обращение, а те, которые отказывались его признавать, передавали кастрюли и сковородки только своим единомышленницам. У женщин, говоривших «сладкая моя», теперь появились в жизни вечера. После работы на заводе для них уже не сразу наступала ночь. Значит, общитие разделилось еще и на женщин, у которых теперь были вечера, и тех, кто сразу после работы нырял в ночь. Эти последние укладывались спать, когда напротив, в Театре Хеббеля, первые зрители еще только неспешно заходили в фойе. Другие, наоборот, стали свои вечера растягивать. Они теперь покупали грампластинки — так в общитие пришли Девятая симфония Бетховена и модная песенка «Милый, возвращайся скорей!». Телевизор в холле работал теперь сам по себе, а любительницы растягивать вечера без передышки ставили Бетховена и «Милый, возвращайся скорей!», снова и снова, словно опасаясь, что, едва музыка и песня смолкнут, вечер вырвется у них из рук и сбежит. И Бетховена, и модный шлягер врубали всегда на полную громкость, так что даже наш комендант-коммунист иной раз не выдерживал и кричал: