Мост через бухту Золотой Рог - страница 7

Иногда приходила госпожа Миссель, открывала дверь и заглядывала в туалетную комнату, ничего не говорила, закрывала дверь, уходила. Тогда последние курильщицы как по команде, словно кто — то свет выключил, бросали сигареты в унитазы и спускали воду. Чуть ли не на цыпочках мы возвращались в цех, но шум спускаемой воды еще ка — кое-то время сопровождал наши шаги. И когда мы садились за свои зеленые рабочие столы, наттти волосы со спины наверняка выглядели более виновато и нервно, чем волосы работниц, которые никогда на перекур не уходили.

В первые недели вся наша жизнь протекала от дверей общития до дверей «Герти», от дверцы автобуса до дверей заводского цеха и дверей заводского туалета, от стола в комнате общития до железного рабочего стола. После того, как женщины поднаторели находить в «Герти» все что требовалось и даже выучили слово «хлеб», после того, как они правильно запомнили название своей автобусной остановки (вначале они думали, что «остановка» — это и есть название), они в один прекрасный вечер включили в холле общития телевизор.

Телевизор вообще-то там с самого начала стоял.

— Поглядим-ка, что там показывают, — сказала одна из женщин.

Начиная с того дня многие из женщин все вечера стали проводить перед телевизором: смотрели фигурное катание. Получалось, что теперь я и в общитии видела их преимущественно сзади, как в цеху. Приходя с завода в общитие, они сразу надевали ночные рубахи, варили себе на кухне картошку, макароны, яйца, иногда для разнообразия ту же картошку жарили. Бульканье кипящей воды, шипение маргарина на сковородках смешивалось с их высокими и низкими голосами, и все это — их голоса, их слова, их лица, разнобой их говоров и диалектов, сверкание ножей у них в руках, напряжение в осанках и позах, с каким они ждали, когда же, наконец, освободятся общие кастрюли и сковородки, — все это, вкупе с журчанием воды из кухонного крана и много еще с чем, вплоть до чужого плевка в собственной тарелке, вздымалось к кухонному потолку единым месивом, нестерпимым и смрадным.

Со стороны это напоминало театр теней, излюбленное турецкое зрелище. Там вот так же появлялись на сцене персонажи, каждый — турецкие греки, турецкие армяне, турецкие евреи плюс к тому турки, выходцы из самых разных мест и сословий — говорил на своем наречии, никто никого не понимал, но, презрев недоразумения, все бодро играли пьесу дальше; так и женщины в общитии — они почти не понимали друг друга на словах, но договаривались жестами, протягивая друг дружке ножи и кастрюли, услужливо засучивая одна другой рукав свитера, чтобы тот не окунулся в кастрюлю с супом. Потом приходила комендантша общития, единственная умевшая говорить по-немецки, и проверяла, всё ли на кухне в порядке. После ужина женщины стягивали с себя ночные рубахи, надевали платья, некоторые даже красились, словно в кино идут, и отправлялись в холл общития, выключали свет и погружались в ледовую сказку фигурного катания. Покуда старшие таким вот образом млели перед телевизором, мы, трое девчонок, самые молодые из всех, — все трое к тому же девственницы и маменькины дочки, привязанные к своим матерям, — шли из общития в киоск-закусочную напротив. Хозяин закусочной торговал котлетами из конины, мы этого не знали, ибо не понимали по-немецки. Все наши матери очень любили котлеты. И вот, каждая со своей котлетой на куске хлеба в кулечке, мы шли к нашему несчастному (Анхальтскому) вокзалу, ели конину и смотрели на тускло освещенные окна турецкого женского общития. От несчастного вокзала на самом деле осталась одна только полуразбитая стена фасада с выступающими из нее тремя надвратными арками входов.

Когда в ночи наши кульки с котлетами шуршали, мы испуганно замирали, не зная толком, исходит этот шорох от нас или от кого-то постороннего. Там, на плитах несчастного вокзала, мы теряли чувство времени. Каждое утро этот мертвый вокзал как будто просыпался и воскресал, под его арками ходили люди, которых сейчас здесь не было. Когда мы, трое девчонок, входили вечерами под его несуществующие своды, мне казалось, что моя жизнь уже прожита. Мы ныряли в дыру арки и, не говоря ни слова, доходили до самого конца огромного пустыря, бывшего когда-то вокзалом. Потом, все так же не говоря ни слова, торопились обратно к проему арки. И, дойдя до выхода, облегченно переводили дух. Было холодно, ночь и промозглая стужа принимали наш общий вздох, превращая его в облачко густого тумана. Потом мы снова выходили на улицу, и я оборачивалась посмотреть, живы ли еще под надвратной аркой остатки нашего вздоха. Казалось, этот несчастный вокзал живет в каком-то своем, совсем другом времени.