Мосты - страница 22

— Кто это тут? А, это ты все носишься со своей «избындэ»[4]. Лижешь зад чинушам и выскочкам! Мало тебе того, что бьешь родного отца? Верно кто-то сказал: поехал ты в Кокорозены подсвинком, вернулся свинья свиньей! вцепился в гостя дедушка.

Ну, если Горю выберут снова примарем, деду не сносить головы. Горя выскочил, хлопнув дверью и крича, что всех стариков вообще надо стереть с лица земли: «Этот балласт эпохи мешает прогрессу и процветанию… Верно сказал господин Попою из Оргеева… Нам не нужен этот балласт!»

Что ж, пусть кричит, пока рот до ушей не растянется! Книжных слов старик не понимает, а любое непонятное слово для него все равно что брань, проклятья, птичий язык. Уж он в долгу не останется!

Горю дед так отшил, что едва ли он еще раз переступит наш порог. Но и мне немного не по себе. С некоторых пор старик стал со мной ласков, а это не к добру. Теперь же он схватил меня за ухо — бежать было поздно.

— А ты чего тут развесил уши, слушаешь взрослых? Чертов Сивка вытоптал всю картошку, кони стоят распряженные, непоеные, а ты уши развесил! У Гори Фырнаке хочешь учиться хозяйствовать? Разрежу тебя на куски и кину собакам.

Плохо дело — опять я забыл распрячь и напоить лошадей…

— А ты, Костаке, не якшайся с этой мразью, — сказал дедушка отцу.

— Будто шалый, носится день-деньской по селу, — вмешалась и мать. Конечно, у него дети с голоду не мрут… Один орешник дает каждый год с полмиллиона орехов…

— Будьте спокойны! — сказал отец. — Кто обращает на него внимание? Тычет пальцем в море — хочет измерить глубину… Ладно, садитесь, батя, с нами ужинать.

— Нет, нет, нет!

Дед сроду не ужинал в чужом доме. Даже у своих сестер не соглашался поесть. Когда на столе вино — другое дело. Если вино у него кончалось, шел за версту к своей дочери Анисье, у нее-то вино всегда держалось до лета пить его было некому, муж не вернулся с войны.

Но когда его пытались накормить даже там, старик взвивался и удирал. Еда, говорил он, — роскошь. А вот винцо — святое дело. Можно глотать, не разжевывая.

Когда у человека щедрая душа, взрослый сын и дочки-красавицы на выданье, те, кого он пригласил на помочь, непременно придут утром пораньше. Да и то сказать, кто придет? Конечно, парни и девушки. И если кое-где ждут, покуда хозяйка соберет охапку соломы, сухих кукурузных стеблей, чтобы разжечь огонь и сварить мамалыжку, то у Георге Негарэ людей, собравшихся на помочь, тут же непременно угостят кружкой вина, ломтем хлеба, куском брынзы.

Я тоже был среди тех, у кого на подбородке белели крошки овечьего сыра. Явился спозаранок. В иное утро меня, бывало, мать не может оторвать от подушки, но сегодня стоило ей сказать:

— Хватит валяться, продери глаза! Виктория Негарэ уже собирает людей на прополку…

— Заходила и к нам? — Я встрепенулся.

— А то с кем я только что говорила?

Услышав такие слова, я двумя ногами сразу влез в штаны.

День с утра выдался душноватый. Воздух был неподвижен и горяч, как стоячая вода в пруде, из которого, сколько ни пей, жажды не утолишь.

Мы, как говорится, не спешим, но поторапливаемся.

Георге Негарэ стоит у запряженной подводы и проворно наливает вино в кружки работягам. Чует и он, какая сегодня будет жарища, если даже с утра лист на дереве не шелохнется.

Парни и девушки подтрунивают друг над другом. Василе Суфлецелу говорит, что охота ему посмотреть на них вечером, — будет им тогда до шуток?

— Кто постарше, прошу в подводу! — распорядился Георге Негарэ. И повернулся к Василе: — А тебе, Василикэ, что дать? Хлеб или калач?

— Калач. Он тоже лицо господне, — сказал Василе. Знал, что говорил: Негарэ стал опекуном Василе, когда тот был еще трехлетним малышом. Так и опекает до сих пор его выпасы и шесть гектаров добротной земли.

Мы, меньшие, не думали ни о калачах, ни о подводе. Нам было приятно идти напрямик, через луговые кустарники, гоняться друг за другом, щипать и целовать девушек. До чего хорошо, когда весело, когда все вместе! Только бадя Василе не идет с нами на прополку. Он пасет овец и к нам присоединился ненадолго. Бадя Василе настоящий пастух. Одежда его лоснится от овечьего выпота, а от его шерстяной накидки несет сладковатым запахом овечьего сыра.