Мотив - страница 26

— Тот самый. Правда, одного тритона кто-то отбил и утащил, наверно, на стол поставить — сейчас это модно… Пустили фонтан в сентябре. С лип листья облетали. Все так рады были. Полный двор жильцов набился. Помнишь того танкиста, что с обожженным лицом?.. Так он баян вынес. Представь себе, что началось: люди повеселели, потянулись друг к другу. Танцы, песни, ребятишки шныряют… Правда, милиция скоро появилась: не положено, граждане, не положено…

Данила Петрович потянулся к пачке сигарет. Он моргал растроганно. Воспоминания, должно быть, плотно обступили его.

— На зиму фонтан досками околотили, — продолжала рассказывать Нина Петровна. — Как статуи в Летнем саду. И табличку «охраняется государством» прикрепили. Марина сказала, что табличку следовало бы прикрепить гораздо раньше, может, посовестились бы отбивать тритона.

Данила Петрович поперхнулся затяжкой и поставил недокуренную сигарету на столешницу фильтром вниз. Закурив другую и откашлявшись, спросил:

— Марина? Ну как она?

Слегка замявшись, Нина Петровна опять поправила шаль.

— Выглядит она прекрасно, ни за что не подумаешь, что ей под сорок. Преподает шрифты в издательском техникуме на Пятой линии… Муж еще раз предлагал ей восстановить прежние отношения, но она категорически отказалась…

Одной затяжкой Данила Петрович сжег полсигареты. Я усиленно соображал, что значила в его жизни неизвестная мне Марина, что, возможно, будет еще значить и почему так печально выглядела сейчас Нина Петровна…

— Даня, ты бы спел нам что-нибудь, — неожиданно предложила она. — И гитару обновишь, кстати.

Мне показалось, что я ослышался. Озадаченно выглядели и Лариска с Геркой, и Васька. Лишь один Юрка вел себя так, будто не было сказано ничего особенного.

Данила Петрович ушел в спальню и вернулся с новенькой семиструнной гитарой. Неужели и в самом деле этот седой, пятидесятилетний старик, страдающий запоями, умеет петь и даже аккомпанировать себе на гитаре?

Поставив гитару ребром на колено, Данила Петрович одернул рукава свитера и встряхнул кисти. Затем уверенно перебрал указательным пальцем правой руки струны, подкрутил один колок, ослабил другой — проверил настройку. Нина Петровна сложила руки на груди.

«Глухая степь — дорога далека, вокруг меня волнует ветер поле, — запел Данила Петрович неожиданно сильным и ладным баритоном. — Вдали туман, мне грустно поневоле, и тайная берет меня тоска».

Сперва неловко за него было, будто не положено ему петь ни по возрасту, ни по положению, но скоро это прошло, неловкость пропала, и я полностью отдался течению песни.

«Вот крытый двор. Покой, привет и ужин найдет ямщик под кровлею своей. А я устал — покой давно мне нужен, но нет его… Меняют лошадей».

В глазах Нины Петровны блеснула слеза. Я поспешно отвел от нее свой взгляд.

«Ну-ну, живей! Долга моя дорога, сырая ночь — ни хаты, ни двора. Ямщик поет — в душе опять тревога — про черный день нет песни у меня».

Задушевно бормотали струны. Я следил за трепетными струйками голубого дыма от недокуренных сигарет, поставленных на коричневые фильтры…

Гулко и требовательно разнесся по просторным коридорам школьный звонок, оповещающий об очередном уроке. И сразу же взмыл гомон, предшествующий тишине урока, — захлопали двери, застучали крышки парт. Школа — огромная, старинная, деревянная — облегченно поскрипывала венцами, расслабляясь до первой перемены.

Вошла Клавдия Степановна, хмуро объявила, что оставшиеся на сегодня два урока отменены распоряжением директора школы, и опустилась на стул, сложив на груди руки. Толстый коричневый свитер и зеленая суконная юбка хорошо облегали стройную спортивную фигуру нашей классной руководительницы, а на длинных ногах сверкали новенькие оранжевые ботики. Несмотря на явно скверное настроение, взгляд учительницы потеплел, когда скользнул на эти ботики — видимо, Клавдия Степановна обула их в первый раз и никак не могла налюбоваться.

Мы настороженно переглядывались. Как-то я видел фильм об условных и безусловных рефлексах. Собаки, запертые в железные клетки, при виде выставленных на недосягаемое расстояние мисок с мясом, выделяли обильную слюну. Это называлось рефлексом безусловным. То есть: хочешь ты или не хочешь, нравится тебе это или не нравится, а против природы не попрешь — обязан ты выделить слюну при виде свеженького куска мяса и выделишь, как миленький.