Мотив - страница 7

Не хотел бы я быть на месте Полуянова в этот момент. Мне даже стало жалко его. Да и припомнит он нам все это на уроках военного дела, замучит ползанием по-пластунски.

Учителя вышли. Витька Аншуков распорядился перетащить скамейки на небольшую сцену, чтобы освободить зал для танцев.

«Ты весь день сегодня ходишь дутый, — голосами Нечаева и Рудакова запела старенькая радиола. — Даже глаз не хочешь поднимать. Мишка, в эту трудную минуту, как тебе мне хочется сказать!..»

И тут Валя пригласила меня танцевать. Она сделала это без оглядки на Светку, от себя только. Все поплыло вокруг, выглядело таким необычным, что, когда обрушились плотные звуки ударов, брань парней и испуганные крики девчонок, а Валя метнулась от меня к Светке, я, очутившись в самой гуще схватки, не сразу сообразил, что же такое стряслось в клубе. Потом мне всадили кулак под ребра, откуда-то сбоку, с вывертом, будто ввинтили в печенку тупую боль, и все стало таким ясным, как если бы я сидел внутри огромного увеличительного стекла идеальной прозрачности.

Я увидел, как местные парни, сосредоточенно сопя, продирались к Витьке Аншукову, пытаясь достать его маленькое лицо, вознесенное без малого на два метра, а Витька спокойнехонько отмахивался от них своими увесистыми мослами, как девушка-киномеханик, злобно сверкая зелеными глазами, отпихивала парней, защищая Витьку со спины, но его все-таки хряпнули поленом меж лопаток, и он, взвизгнув, как укушенный, выхватил полено и пошел крушить всех без разбора.

Еще я увидел, как двое местных парней выбросили в распахнутое окно Галкиного ухажера («Митя, ты куда?»), а затем и сами выпрыгнули туда же… Тут меня оглушили по голове чем-то тяжелым, завернутым в тряпку, и я, схватившись за голову, шатаясь, как пьяный, направился к окну, в темном проеме которого сияла зеленая звезда…

Когда я оклемался, местных парней вышвырнули из клуба. Девушка-киномеханик собирала поленья, раскиданные по залу, и складывала их возле печки.

Всю ночь в моей голове шаяло, будто возле ушей держали раскаленные сковородки с кипящим на них маслом. В правом боку ломило так, что нельзя было дотронуться. Я то и дело просыпался от резкой боли. И вдруг меня поразила догадка: а ведь бил-то меня, пожалуй, Сашка Моряков. И этот — с вывертом — удар в ребра, и этот — тяжелым, завернутым в мягкое — по голове. В ребра, да с вывертом. Настоящий боксерский удар, апперкот, кажется, называется. А Сашка и выставлял себя боксером, разрядом каким-то даже похвалялся. Но неужели можно пойти на такое из-за девчонки?..

Все ребята спали обутыми и одетыми. Девчонки занимали вторую половину избы. Я присмотрелся к Сашке. Он все-таки не согласился жить у председателя, остался с нами, ел как будто только там. Неужели он — мог? Не верилось и не хотелось верить. Ну, ничего — подъем скоро. Я посмотрю в глаза Сашки. Они не соврут, они скажут правду.

Отбеливалось раннее утро. В лесу за огородами сыто ухал филин. От окон с выбитыми стеклами несло промозглой сыростью. Грязно-белой глыбой высилась русская печь. И неожиданно во мне зазвучало что-то вроде напева, возник какой-то мотив, будто повеяло чем-то родным и близким, будто и в душе забулькал некий освежающий родничок. «Не томи себя худыми подозрениями, — как бы набулькивал он. — Живи легче, смотри яснее!..»

Мысли мои приняли иное направление. И в этой избе, думал я, еще не так давно жили люди; зимой она укрывала их от разгульных метелей и трескучих морозов, а летом от тоскливых затяжных дождей и случавшейся немалой жары; каждый день топилась печь и подметались полы; по воскресеньям, как и у нас в Ладве, пеклись картофельные и пшеничные калитки и пряжились на сладком топленом масле слоеные пирожки; в простенке между окнами неутомимо тикали ходики; обрывались и накалывались на иголку листки календаря, а в красном углу под рослыми фикусами таинственно взблескивало старинное зеркало с облупившейся амальгамой на углах… Куда и почему подевалось все это? Почему люди словно бы застыдились своей прежней жизни и потянулись к иной? Представляли ли они себе эту — иную — жизнь или бросились в нее, как бросаются в омут? И стало ли им жить лучше под крышей, которую настилали не они?..