Мотя - страница 9

— Как?

— Почему?

— Знакомый мой запил, Новый год, десятидневная синяя яма. Позвонил вчера, извинялся, говорит, не помнит, отправил тупилака, или нет. И пергамента нету — то ли отправил, то ли потерял — тоже не помнит.

— Вот тебе раз…

— А еще ученый!

— Да он не такой и ученый, — сказал Кока, — так, студент-лингвист. Но текст с пергамента он перевел. Вернее, думает, что перевел — там не просто текст оказался, а тайнопись. Шифровка. Он по разным ученым бегал, консультировался, вот они и наконсультировались вместе, до розовых тупилаков.

— Ну, и что он перевел? — девочки поснимали шубки и расселись на кровати Коки. Щеки у обеих горели с мороза.

Кока закрыл дверь в комнату, расставил перед ними на табуретке заварочник, чашки, тарелку с воздушной казахстанской халвой и рассказал, что в тексте кто-то, возможно, сам Иван Грозный, обращаясь к своему сыну, говорит о том, что, изучая каббалистические книги, пришел к выводу, будто материк Евразия является телом первочеловека Адама Кадмона. И, если Евразия станет одним государством, то сможет оживить Адама Кадмона, запустить три его сердца, которые находятся тоже в Евразии. И тогда наступит мир и благоденствие, и агнец возляжет со львом.

— Тут он что-то путает, — сказала Нюра, аккуратно отрезая кусочек халвы, — чего бы ягненку со львом ложиться?

— Ну так-то да, — покивала Мотя, — может, он имел в виду, пастись будут вместе?

— Ага, — сказал Кока, — но это не важно. Важно, что пишущий полагает, будто возродить Кадмона может только Россия. Возможно, это и был Грозный, при нем и Сибирь присоединили, и Ливонскую войну он начал… Земли собирал. И дальше мы только и собирали, не отдавали почти ничего. А еще текст сообщает, что делать работу по воскрешению Кадмона лучше зимой — но это, наверное, еще от монголов осталось, дорог нормальных в России нет, а зимой можно по замерзшим рекам передвигаться. Вот тут, кстати, студент говорит, что нечетко понял смысл текста: там говорится о трудностях пути и зиме. Но говорится так иносказательно, что непонятно, то ли действительно о замерзших реках, то ли о том, что работу по воскрешению должен делать мертвый человек.

— Сыну, значит, писал, — сказала вдруг Нюра, — а когда он его убил?

— Кто кого убил? — спросила Мотя и тут же скривилась, — ммм… щеку прикусила…

— Ты про Грозного? — спросил Кока, — В 1581 году, в ноябре. Пятнадцатого числа.

— Ну, вот тебе и мертвый, и зима.

— Точно! — сказала Мотя, забывшая про щеку, — Ой, как интересно… А про сердца что-нибудь написано?

— Про сердца — нет. Хотя, возможно, он не понял. Или забыл. В любом случае, пергамент уже утерян, мы ничего не узнаем, — печально развел руками Кока.

— Слушайте! — Мотя вскочила, и забегала по комнате, размахивая рукой, в которой все еще держала кусочек халвы, — а давайте в Москву съездим, пока каникулы? В библиотеку имени Ленина, что-нибудь про сердца найдем. А? Поехали? Представьте, узнаем о сердцах, а территория у нас и так уже о-го-го! И запустим Кадмона, заведем его, как пламенный мотор, и все-все будет вокруг хорошо, и счастье для всех, и никто не уйдет обиженным… Поехали, а?

Кока и Нюра завороженно смотрели на бегающую по комнате подругу.

Итак, пионеры решили не откладывать все в долгий ящик, и, воспользовавшись зимними каникулами, ехать в Москву, в библиотеку имени Ленина — узнать поподробнее о сердцах Кадмона, которые создал Агромаума. Ехать предстояло Коке и Моте, как более свободным, а Нюра оставалась «держать тыл».

На перроне Нюра поправила Коке шарф, сунула в руки Моте пакет с едой, еще раз проинструктировала друзей, как себя вести в поезде, что есть первым, чтобы не пропало, а что можно подержать подольше, сказала, чтобы обязательно позвонили, как доберутся, потом зашла в вагон, осмотрелась, любезно уступила Мотину нижнюю полку молодой маме с ребенком, похлопала Коку по спине, чмокнула в щеку Мотю, и ушла, подняв в прощальном приветствии кулачок — no pasaran.

Голос железной женщины в морозном вечернем воздухе сообщил об отправлении поезда, и посоветовал гражданам провожающим проверить, не остались ли у них билеты отъезжающих. Через минуту перрон медленно потек вдоль окон поезда, оставляя у себя тоненькую Нюрину фигурку. Ехать предстояло недолго — чуть больше суток и чуть меньше двух. Мотя и Кока поужинали жареной курицей, которая нашлась в Нюрином пакете, и болгарскими перцами в качестве салата, выпили чаю с железнодорожным сахаром, да и завалились спать. Кока сунул в настенную сеточку для вещей свой вечный томик «Острова сокровищ», туда же положил очки, свернулся калачиком — и уснул. Мотя повернулась на живот, разглядывая в окно проплывающие мимо огни, раздумывая, как хорошо засыпать под мерное покачивание и постукивание, и как хорошо, что полка верхняя, и запах креозота, и как она все это любит, поперебирала, как книги на развале, странные и забавные мысли, возникающие на грани сна и яви, и тоже, заснула.