Мой Артек - страница 24
Лето мы прожили в бывшем воронцовском имении с красивым названием Серебряные Пруды: зелёный оазис в степи, парк, девять, проточных прудов… И словно непрерывные грозы, глухие раскаты фронта. Сталинградский фронт изо всех сил сдерживал фашистов, они прорывались к станции Арчеда, к железнодорожному узлу Фролова, и был он от нас в 35 километрах.
На грузовиках стоявшего рядом эвакогоспиталя мы уехали в беспечный город Камышин, где не было светомаскировки, где в городском саду играл духовой оркестр и — уму непостижимо! — танцевали пары. Той же ночью на, Камышин обрушилась страшная бомбёжка…
И вот на поездах и на теплоходах мы едем далеко-далеко, туда, где не может быть войны, и 11 сентября 1942 года оказываемся на Алтае, в опустевшем (тоже опустевшем!) санатории Белокуриха.
Где только я не побывала в послевоенные годы — даже на другой стороне Алтайского хребта, в Монголии. Даже в другом полушарии — на Кубе. Только на мой Алтай, в Белокуриху любимую не удавалось попасть. А этот горный кряж, этот лесной край был так добр к нам и так красив, что забыть его нельзя, он скоро уже сорок лет все тянет к себе как магнитом, приглашает письмами юных краеведов. Нельзя больше откладывать. Вот соберусь — и поеду…
На Алтае наш артековский образ жизни окончательно устоялся. Хотя шатким его нельзя назвать даже в те недели и месяцы, когда мы были на колесах: все были заняты делом — работали для самих себя, чтобы никого не отвлекать. Работали и для фронта.
Вот схема военного артековского дня: подъем, гимнастика, линейка, завтрак, школа или работа, обед, у младших — абсолют, у старших — работа, ужин, свободное время, линейка, сон. Линейку и гимнастику даже в поезде пробовали проводить, в коридоре вагона, только не вышло — падали.
В 10–12 слов укладывается наш распорядок дня, но сколько всего за этой схемой!
Пытаюсь «вынуть» из прошлого несколько разных артековских дней. Теперь уже в деталях.
20 июня 1941, Крым, Артек
Просыпаюсь, словно из глубокого тумана вылезаю, на стене вижу в нарядной золоченой раме картину — реалистическое, тонко выписанное море безропотно размещает пенное кружево в ограниченности золотых рамок. Сквозь волны легких занавесей-«маркиз» пробивается розово-золотой свет, красивыми полосами ложится по потолку, по легкому пикейному одеялу. Застреваю взглядом на затейливой лепке потолка, позолоченного пропущенным сквозь кисею занавесы солнцем. Ой, нет, не может быть… И все-таки все правда. Да, это все со мной происходит. Только вот жить всегда во дворце — нет, не хотела бы. Встаю, бужу свою соседку, вожатую, приехавшую со мной, симферопольскую караимку Рузю. Она поворачивает ко мне сонное лицо, и я шарахаюсь в ужасе: что случилось с красавицей Рузей?! Лицо красное, опухло как подушка.
— Что с тобой?! — трагическим шепотом спрашиваю я.
— Москиты, — плаксиво говорит Рузя, — как я к ребятам выйду?!
— Куда уж тебе к ребятам, — говорит с соседней кровати Тася Пантюшкина, она еще красивее Рузи, тоненькая высокая татарочка с быстрыми движениями. — Я возьму твоих в свой отряд. Лежи, сейчас принесу мокрое полотенце. Послушай, однако, — окончательно просыпается Тася, — тебя москиты раньше не кусали, что ли?
— Кусали, — жалобно говорит Рузя, — но Нине хотелось дышать всю ночь крымским воздухом, и я открыла для нее окно.
Тася вскидывает на меня глаза:
— Ну, твое счастье, не понравилась ты москитам, а то на каком языке я с твоими ребятами разговаривала бы…
Мы выходим из комнаты в такую же просторную с мрамором и медными кранами туалетную. Я бы хорошенько поразглядывала всё тут, но Тася торопит:
— Скорее, моя дорогая, к горну надо быть на месте.
— К чему надо быть на месте?
Тася чистит зубы и повторяет что-то уже совсем непонятно.
Положив Рузе на щёки мокрое полотенце и пообещав ей всяческую помощь, выбегаем в утро, пахнущее морем, солнцем, лаврами, кипарисами, розами — в свежее, еще не жаркое, еще очень тихое крымское утро. Внезапно оно начинает звенеть — серебряно и протяжно.
— Гена горнит, — говорит Тася и поет вместе с серебряным звоном: