Мой дом — не крепость - страница 19
Евгений Константинович положил на стол журнал и неслышно вздохнул.
Все понятно. Хуже некуда. Здесь не будет ни шума, ни каверзных вопросов, ни открытого противодействия, ни маленьких классных взрывов. Никто не станет испытывать его на прочность и вообще проявлять какой бы то ни было интерес к его особе. Полнейшее безразличие.
И ему стало легче. Неизвестность — позади, диагноз поставлен. Надо работать.
— Весь год мы с вами будем говорить и спорить о советской литературе. О явлении принципиально новом в масштабе всего литературного процесса, о явлении, во многом перечеркнувшем старое понимание эстетических ценностей, сугубо революционном, утверждавшемся так же противоречиво и бурно, как и сама наша великая революция!
Голос его звучал ровно, даже буднично, и это сообщало словам особую доверительность, снимая некоторый налет книжности, осевший на них от частого употребления.
— У раннего Маяковского, — сделав паузу, продолжал он, — есть очень точные строки:
Вот мы и должны будем понять, как «выворачивалось» духовное нутро прежней России, как оно преображалось, пройдя через муки революционного чистилища! Иными словами — с чего начиналась, как набиралась сил и к чему пришла советская литература!
Он на мгновение умолк, поймав себя на мысли, что, может быть, делает не то, что нужно. Может, следовало ошарашить их чем-то необычным, завоевать остроумным диалогом о вкусах, об отношении к прекрасному. Начать с какого-нибудь эффектного вопроса. Почему, например, пушкинские и толстовские женщины способны внушить человеку настоящее чувство, а о героинях Гоголя и Щедрина не скажешь ничего подобного?
Все это было в его учительском арсенале. Много раз проверенное и действовавшее безотказно. Если он бывал в настроении, возникали неожиданные параллели, рождались экспромты, которые он тут же блистательно развивал, заражая ребят своей горячностью и широтой обобщений. И тогда они вместе с ним становились первооткрывателями, и стиралась грань между ним и классом.
Но сегодня он почему-то не мог и не хотел прибегать к испытанному приему. Ничего искусственного. Пусть будет обыкновенный урок.
— А вы не сказали, как вас зовут, и не сделали перекличку, — заявила сидевшая на первой парте смазливая черненькая пышечка с подведенными глазами. Скорее всего — грузинка. Или армянка.
— Простите, ребята. Я просто забыл. Меня зовут Евгений Константинович. А в перекличке я не вижу смысла. Времени она много отнимает, а запомнить… вряд ли я запомню все ваши фамилии с первого раза.
— Марико у нас любит порядок, — насмешливо заметил кто-то.
— Вы сказали: «Мы будем спорить», — заговорила Оля Макунина. — Зачем?.. Все равно мы не переспорим… ну… общепринятую точку зрения. Вы же не позволите нам…
— В литературе есть вещи, относительно которых не существует единой точки зрения, — сказал Ларионов, улыбаясь. Оказывается, они не так уж пассивны, как показалось вначале. — Кроме того, мы будем с вами следить за новинками и выяснять свое отношение к ним еще до того, как станет известным мнение большинства. И, наконец, даже в тех случаях, когда я буду отстаивать какие-то очень дорогие мне истины и моя оценка их совпадет с общепринятой, разумный спор не потеряет смысла: он разовьет вашу логику, поможет вам либо избавиться от заблуждений, либо…
— Утвердиться в них?. — перебила Макунина.
— Да, — помолчав, ответил он. — Конечно, это огорчит меня.
— И что тогда делать? — кокетливо спросила Марико.
— Постараться поглубже изучить предмет спора. А сейчас позвольте мне продолжать…
— Валяйте, — тихо сказали сзади. Марико прыснула в рукав. Кто-то громко засмеялся.
Евгений Константинович сделал вид, что ничего не заметил. Он понимал, что не убедил их, но пора было кончать: пока он не имел над ними власти, рискованно пускаться в длительную дискуссию.
И он продолжал говорить. Об эпохе. О той неразберихе и чересполосице, которые царили в литературной жизни молодой России тех лет. Читал наизусть Хлебникова и Бурлюка, Северянина и Брюсова. Читал Блока, Есенина, Маяковского. Особого подъема он не испытывал, хотя любил и умел говорить. Некоторые как будто слушали внимательно, но ему казалось, что впечатление это обманчиво и мысли их по-прежнему витают бог знает где. Только два-три лица, по-настоящему заинтересованных, видел он перед собой и к ним обращался — Олино и еще двух ребят из того же ряда.