Мой друг Андрей Кожевников - страница 4
Меня, признаюсь, впечатлило, с какой спокойной рассудительностью Кожевников анализирует варианты своей возможной гибели от ножа бандита и выгод, если того же бандита он превратит в торгового агента и личного охранника. Все это решительно не вязалось с моим отношением к лагерным героям – придуркам и лбам, сукам и чеснокам, в общем, ко всем, кто числил себя в «кодле своих в доску». И я выразил свое отношение к проблемам Кожевниковой одежды по-своему:
– У вас, конечно, есть еще одна могучая защита от бандитов – поддержка Зверева, перед которым трепещет даже лагерное начальство. Вы всегда можете обратиться к нему за помощью.
– А вот это – нет, – возразил Кожевников и улыбнулся, словно говорил о чем-то радостном. У него была своеобразная улыбка, умная и добрая, но очень редко соответствующая содержанию идущего разговора. – Что Зверев оказывает мне благоволение, стало известно в лагере всем, и это на моем будущем отразится благоприятно. Но звонить ему о новой услуге я не буду. Зверев не из тех, кого можно непрерывно упрашивать о благодеяниях.
– Он, конечно, суров и жесток, но вы же его старый товарищ...
– Повторяю – нет! Прежде всего, он перешел со мной на «вы» и подчеркнул, что так будет впредь. И во-вторых, он сказал мне: «Я сделал все, что мог, теперь в лагере будут страшиться обижать вас. Надеюсь, вам не придется обращаться еще раз за содействием!» Это не намек, а ясное указание на обстановку. Я понял его точно, как он хотел. И никогда больше не буду ему звонить. – Кожевников помолчал и добавил: – Было еще одно важное обстоятельство в наших отношениях, но о нем как-нибудь в другой раз.
2
Все совершилось, как Кожевников спланировал. Никто его не обижал, блатные даже обходили, памятуя о властительном покровителе. И одежду он продал – естественно, без большого прибытка, львиная доля досталась посредникам. И деловые функции разыскал себе в цехе – Тимофей Кольцов в электролизе разбирался, но как производственник, а Кожевников быстро проник в физико-химию процесса.
Свободное от дела время он проводил в моей комнате, не мешая мне производить измерения, – непрерывно кипятил воду и заваривал крепчайший «получифирный» чай. До знакомства с ним я и не подозревал, что можно так много поглощать жидкости и так – почти до приторности – сдабривать ее сахаром.
Однажды я напомнил ему, что какие-то тайные обстоятельства вмешивались в его отношения со Зверевым, – мне хотелось бы узнать, что они собой представляли.
– Ах, это! – сказал он. – Знаете, будет очень длинный рассказ.
– Я примирюсь с любой длиной, – ответил я. – До освобождения еще много лет, надо заполнить это время интересными разговорами.
Рассказ его получился не только интересным, но и клочковатым. Кожевников растекался мыслию по древу, прерывал повествование, когда вызывали в цех, вновь приходил и, не торопясь, вновь живописал историю последних лет жизни. Я постараюсь передать его рассказ своими словами.
Сразу по окончании института Кожевникова послали налаживать цветную металлургию в Монголии. О минералогических и рудных богатствах этой страны имели тогда преувеличенные представления. После продолжительного скитания по Северной Монголии – роскошная одежда привезена из тех поездок – он осел в южном Забайкалье директором Джидинского вольфрамового комбината. Комбинат, не такой уж большой, но немаловажный, помог ликвидировать в стране голод на нужный металл. В предвоенном году подошло время уходить в отпуск. Он прилетел в Ленинград на родную квартиру, познакомился с интересной женщиной, накупил ей подарков, сделал предложение, получил согласие – и с головой погрузился в предсвадебные хлопоты. И тут его срочно вызывают в Москву к одному из заместителей Берия. Заместитель информирует, что на севере страны возводится огромный медно-никелевый комбинат. Заключенных туда навезено – тьма, а настоящих специалистов по цветным металлам – нехватка. И вежливо интересуется:
– Не хотели бы вы, товарищ Кожевников, полететь в Норильск главным инженером комбината?
– Ни в коем случае! – ответил Кожевников. – У меня на очереди устройство семьи. На этой неделе свадьба.