Мой друг, покойник - страница 8

Но эти мысли пронизаны слишком человечной философией, а вы требуете от меня красивую сказку…

Присцилла Мальвертон кашляла целую неделю.

Ледяной дождь, принесенный ветрами с моря, давно превратил ее черную драную юбку в блестящий футляр.

Мужчины смотрели на бедную грязную одежонку и не замечали милую мордашку с матовой кожей в ореоле светло-рыжих волос.

Несмотря на презрение во взглядах, ее хриплый голосок, полный нежных обещаний, шептал неизменное «Пошли со мной, мой милый».

Один мерзавец сказал ей, что отправься он с ней, ему бы казалось, что он проводит ночь с морским угрем.

Быть может, негодяй был и прав, быть может, он не заметил мольбы в ее глазах — синих, как апрельское утро в Йоркшире, — но это был негодяй…

Присцилла, несмотря на свои нежные двадцать лет, давно познакомилась с холодом, туманом, дождем и неуемным уйатчепельским голодом.

Угрюмо раздвинув тяжелые шторы из синего бархата, Чарли Синклер вгляделся в пустынную, блестящую от дождя улицу.

— Ну вот, — произнес его друг Фледжмилл, утонувший в широком, как кровать, кресле, — скука опять овладевает тобой.

— Стоило захотеть превратиться в Раффла, как обрушилась гнуснейшая погода.

— Раффл не боится ни дождя, ни холода…

— Фледжмилл, я готов встать под пули, но не хочу быть грязным, как стамбульский пес.

— Вор-джентльмен перестал быть героем дня. Настало время Шерлок Холмса или Юлия Цезаря.

— Найди что-нибудь получше, дорогой. Признаюсь, было бы приятно пощекотать себе нервы, прогуливаясь по галерее лорда Вейланда.

— Будь я миллионером Чарли Синклером, а не Фледжмилл ом, бедным приятелем, который курит не оплаченные им самим сигары «Клей», то придумывал бы более приятные и менее рискованные авантюры.

— К примеру, превратился в Гарун аль-Рашида…

— Почему бы не стать Ноем и не построить ковчег?

— Приключения, как и моды, повторяются в каждой эпохе. Ежедневно кто-нибудь заново переживает похождения Одиссея на дизельной яхте, куда радио доносит концерты и джазовые выступления из отеля Савой. Уэллс и Морис Ренар нарядили Цирцею в новые одежды; Икар взлетает в небо на Голиафе и зовется Бусутро, что не так благозвучно; милорд Арсуй обезьянничает, перенимая нравы патрициев. Лишь сказки Тысячи и одной ночи избежали подделки в новые времена… В них сохранилась тайна джинов и волшебных островов.

— Синклер, помнишь историю пьяницы времен Гарун аль-Рашида, багдадского нищего, который один день прожил могущественнейшим из людей.

— Еще бы, — флегматично ответил Синклер. — А вот и мечтатель, вышедший из-за угла.

— Ошибаешься, — возразил Фледжмилл. — Это — мечтательница, ибо речь идет о женщине.

— Тогда, — весело воскликнул миллионер, — это не копия, а вариант. Послушайте, Фледж, мне она не кажется пьяной…

— У нас есть платок и немного хлороформа, — ответил друг. — Это внесет новизну в фарс старика Гаруна.

— Отлично, — кивнул Синклер с серьезностью настоящего англичанина.

Они разбили темную ампулу над батистовым платком.

— Фледжмилл, похоже, она вот-вот проснется.

Присцилла Мальвертон лежала на японском диване.

Королевское платье из темного бархата, забытое мисс Грейс, последней пассией Чарли, подчеркивало невероятную бледность лица девушки.

— Мы, кажется, совершили нечто неприличное.

— Хм!

— Переодеть багдадского пьяницу… Но раздевать и одевать молодую женщину не очень прилично. Мне это приключение уже не нравится.

— Девушка не будет шокирована, — усмехнулся Фледжмилл, — ибо такое происходит с ней не раз на дню и с не столь приличными людьми, как мы.

— И все же, — упрямо повторил Синклер, — это — женщина.

— Она не просыпается.

Стол сверкал от хрусталя, серебряной посуды и тончайшего фарфора; люстры низвергали водопады розового и белого света. Жадные орхидеи впитывали ароматы из дымящихся кастрюлек.

Но Присцилла не просыпалась.

Когда обильно смоченный хлороформом платок лег на ее замерзшее личико, она слабо вскрикнула, и тут же ее тельце, истощенное голодом и болезнью, опустилось на руки Синклера.

— Ах! — воскликнул он, увидев ее облаченной в бархат. — Как она удивится по пробуждении?

Теперь он переживал, ибо Присцилла не двигалась, а бледность придавала странное величие ее личику потаскушки.