Мой дядя Бенжамен - страница 4

Мой дядя Бенжамен поселился у своей сестры; ростом он был в пять футов и десять дюймов, носил на боку длинную шпагу, пунцовый ратиновый камзол, того же цвета и материала штаны, светлосерые шелковые чулки, башмаки с серебряными пряжками. За спиной у него болталась черная коса, почти такой же длины, как его шпага. Она, раскачиваясь взад и вперед, так засыпала его сзади пудрой, что одежда его походила на облупившийся кирпич, положенный ребром. Дядя был врач, вот почему он имел право носить шпагу. Не знаю, доверяли ли ему больные, но сам Бенжамен очень мало доверял медицине. Он постоянно повторял, что если лекарь не отправил своего пациента на тот свет, то одним этим он уже в достаточной мере принес ему пользу. Заработав несколько монет, дядя Бенжамен покупал большого карпа и отдавал его сестре; она готовила мателот, и вся семья лакомилась. По словам всех знавших Бенжамена, он был самым веселым, остроумным и забавным человеком в округе, а также (как бы мне выразиться так, чтобы не оскорбить памяти моего двоюродного дяди), он был бы человеком наименее трезвым, если бы только городской барабанщик по имени Цицерон не делил в этом отношении его славы.

Только не подумайте, что мой дядя Бенжамен был тем, что определяют банальным словом пьяница. Он был эпикуреец, следовавший своей философии вплоть до пьянства, и только. Желудок его был исключительно утонченным и благородным. Вино он ценил не само по себе, а за даримые им несколько часов опьянения, которое даже самого благоразумного человека заставляет говорить такой наивный, пикантный и своеобразный вздор, что хотелось бы болтать так постоянно. Если бы чтение молитв давало ему такое мое опьянение, то он молился бы ежедневно. У дяди Бенжамена были свои убеждения; он считал, что до тех пор, пока человек трезв, он находится в полусне, что опьянение, если бы только после него не болела голова, было бы величайшим даром творца и что над скотом человека возвышает только — способность опьяняться.

Рассудок, утверждал дядя, это ничто. Это способность ощущать страдания настоящей минуты, вспоминать прошедшие и предчувствовать грядущие. Единственно, что имеет цену, это способность терять рассудок. Вы говорите, что человек уподобляется скоту, когда топит свой разум в вине. Мыслить подобным образом вас заставляет кастовая гордость. Вы воображаете, что положение животного хуже вашего. Когда голод терзает вас, вы охотно согласились бы быть на месте вола, пасущегося по брюхо в высокой траве; заключенные в тюрьму, вы хотели бы быть птицей, вольным крылом рассекающей небесную лазурь; когда ваше имущество подлежит конфискации, вы охотно пошли бы на то, чтобы стать той презренной улиткой, у которой никто не оспаривает ее права на раковину.

Животные в полной мере владеют тем равенством, о котором вы только мечтаете. В лесах нет ни королей, ни знати, ни третьего сословия. Проблему общественной жизни, которую тщетно стараются разрешить ваши философы, муравьи и пчелы, — эти жалкие насекомые разрешили уже давно. У животных нет врачей, и, однако, они не одноглазы, не горбаты, не хромы, не колченоги и не боятся ада.

Дяде Бенжамену было двадцать восемь лет. Он уже три года был врачом, но врачебное искусство отнюдь не приносило ему ренты. Он задолжал суконщику за три своих пунцовых камзола, парикмахеру — за три года услуг, и в каждом из наиболее известных в городе кабачков за ним числилась кругленькая сумма, из которой можно было вычесть стоимость только некоторых прописываемых дядей лекарств.

Бабушка была на три года старше Бенжамена, она вынянчила его и смотрела на себя, как на его руководительницу. Она покупала ему галстуки, носовые платки, чинила рубашки, давала добрые советы, которые, надо ему отдать справедливость, он внимательно выслушивал, хотя никогда ими не пользовался.

Ежедневно по вечерам после ужина бабушка настойчиво советовала ему жениться.

— Фи, — возражал Бенжамен, — это для того, чтобы иметь, как Машкур (так он звал моего деда), шестерых детей и обедать плавниками селедки!

— Но, несчастный, у тебя по крайней мере будет хлеб.