Мой мальчик, это я… - страница 9

Севшим голосом я говорил необходимые слова как председатель вечера памяти Клещенко. Я был болен, с температурой, а Клещенко помер. Моя болезнь как будто сближала нас с Клещенко. Покуда Толя был жив, мы как-то чурались друг друга: я был для Клещенко слишком домашний, к тому же из советской семьи. Клещенко посадили в сороковом году мальчишкой, за то, что он имел при себе стихи Есенина, давал другим почитать и сам сочинял. Он пробыл десять лет в лагере и шесть в ссылке; в тайге за Обью стал заправским охотником по пушному зверю. Вынес себя оттуда сухоньким, непереходимо потусторонним, являлся в кафе Дома писателей с непохожими на завсегдатаев друзьями и подругами. Клещенко жил в Комарове на даче Литфонда, вместе с Ахматовой и Гитовичем. Про него шла слава, что он сохранил нерастраченной — при отсидке — незаурядную мужскую силу, тратит ее так же безоглядно, как редкие гонорары за стихи. Впрочем, он заявил себя и в прозе, в жанре остросюжетной таежной повести.

В дневниках Клещенко — пикетажных книжках изыскателя — есть запись: «Если бы мне предложили выбор: белую бумагу, пишущую машинку, дом для работы и тишину или ружье и спиннинг, я бы выбрал ружье и спиннинг. Хемингуэй бы выбрал, наверное, бумагу».

Вещами первой необходимости у Клещенко были винчестер и кожаная куртка. Но это после, потом...

У меня сел голос; севшим голосом я говорил о том, что повесть Клещенко «Это случилось в тайге» хотя остросюжетна, но конструкция сюжета в ней незаметна, поскольку писатель пристально прослеживает психологию персонажей и знает тайгу, пишет ее, как читает любимую книгу... В заключение моей вводной речи я сказал: «В последний раз я видел Анатолия Дмитриевича Клещенко в Петропавловске-на-Камчатке. — В этом месте зал притих. — Он стоял у подъезда своего дома, такого же пятиэтажного дома, как у нас. У него была однокомнатная квартира, вся завешанная ружьями и...» Тут я споткнулся: ружьями и чем еще? Можно бы сказать «шкурами», но я удержался. Я не был в однокомнатной квартире Клещенко...

А дело вышло такое... Собственно, и дела не было. Дело на Клещенко органы завели значительно раньше. Потом дело закрыли. Став ленинградским писателем, Анатолий Дмитриевич съездил на Камчатку по командировке Союза, вскоре оттуда пришла «телега»: писатель замешан в пьянстве и дебоширстве. Клещенко возвратился, но присидеться надолго в Питере не смог, попросился опять туда же, на Камчатку.

Когда на секретариате решали, давать Клещенко еще одну командировку на Камчатку или не давать, самый влиятельный в союзе Г. сказал: «А почему, понимаете, мы даем Клещенко деньги, и немалые, он едет, пьянствует, развратничает, нам приходится за него отвечать...» И мне тоже до смерти хотелось съездить на Камчатку, а двух командировок не дадут. Я промолчал. Г. возразил всегда несговорчивый Д., напомнил, что у Клещенко случай особый. И если он даже выпил и пошумел, это можно понять: шестнадцать лет вел себя очень тихо. А теперь он в лучшей творческой поре, пишет, написал много и хорошо. И у нас нет оснований не дать Клещенке творческую командировку. Я внутренне согласился с Д., разозлился на себя, что не я возразил Г., а он. Командировку Клещенко дали.

Вышел из кабинета, в приемной ко мне кинулся Клещенко:

— Ну что, дали?

Почему-то мне захотелось подразнить его:

— Не дали.

— А кто был против? и ты против?

Тому, кто против, Клещенко мог пригрозить застрелить из винчестера. Не застрелил бы, но пригрозил.

— И я против. Много ты на Камчатке пьешь.

Клещенко воспринял меня, по сказанному мною слову, своим врагом. Я думал: потом разъяснится, и мы подружимся. Но времени на разъяснение не хватило.

У швейцарского писателя Макса Фриша в одном романе (и в другом) идет речь о множественности личин человеческой личности. Стоит человеку реализовать себя, как он тут же себе и изменит, нарушит внутри себя идентичность. Например, человек сидит за столом среди чужих ему людей и молчит. Пока он молчит, у него остается шанс не раздвоиться, сохранить в себе себя самого, потаенного человека. Но вот он заговорил — и этот, возникший из сказанного, новообразовавшийся человек не имеет ничего общего с подлинным, изначальным.