Мой опыт смерти - страница 3

Впрочем, некоторые утверждения той книги оказались справедливы. Они касаются безболезненности. Действительно, состояния умирания, расположенные за пределами последней вербально оформленной мысли (в моем случае - о говне), нельзя назвать страданием. Более того, в некотором смысле в них заключался элемент блаженства, т.к. наступала своеобразная легкость, и возвращаться назад уже не хотелось. Мучения вовсе не длились до самого конца и смерть не была их высшей точкой. Имеется целая область умирания, где нет страданий, а есть только легкость. Невозможно соотнести эту легкость с облегчением, которое человек может ощущать в обыденной жизни, скажем, освободившись от тревоги о чем-то. В нормальной жизни человек и его сознание сохраняют свои размеры, тогда как легкость умирающего пропорциональна коллапсу его персональной вселенной. То же и со словами "не хотелось". Я употребил их не совсем корректно, т. к. понятие желания не экстраполируется на эту область. Во всяком случае, ничего мучительного, никакой темноты бытия нас не ожидает. Категории блага и зла становятся неприменимы. Панический страх смерти, который испытывают люди, связан, таким образом, только с неизвестностью.

Более того, можно утверждать, что с нашей персональной кончиной ничего особенного не кончается. Тут самое тонкое место, и самое важное одновременно. Я отнюдь не имею в виду существования загробной жизни. Но в то же время, исчезновение всего для меня ни в один из моментов умирания не означало исчезновения мира в целом, а только мой уход из него, впрочем, совершенно окончательный. Я уступал место чему-то другому, не являющемуся мной ни в каком смысле.

Выше, умирание сравнивалось с отслоением листов кочана.. Когда процесс завершился, кочана больше нет, но листья продолжают где-то валяться... Нет, плохо. Отдает опять-таки загробной жизнью, да еще и тухлой капустой заодно... Получается, на главный вопрос "продолжаем ли мы существовать после смерти", я не отвечаю ни да, ни нет, а начинаю бормотать что-то маловразумительное. Мутить воду вовсе не входит в мои намерения, как раз наоборот, но здесь я сталкиваюсь с непреодолимой трудностью формулировки. Ближе всего по смыслу был бы ответ "продолжаем существовать, но не мы".

Так это и ежику понятно: "отряд не заметил потери гонца". Никуда не годится! Проблема в том, что правильный ответ, выраженный словами, должен неизбежно нарушить закон исключенного третьего, как раз и перестающий работать там, где кончается наше существование и его дихотомичная логика, отраженная в языке. Как быть? Извернуться, чтобы, используя дихотомичный язык, заставить его выразить недихотомичное? Залезть к нему в рот и вылезти из жопы? Вытащить самого себя из болота за волосы? Не получается. Остается только помычать, или врезать бамбуковой палкой по голове первому, кто сунется под руку.

Еще попытка, неудачная, конечно, тоже. Все до одного люди, жившие в XVII веке, давно умерли, с их точки зрения мир погрузился во тьму, исчез, не так ли? Принесите мне эту тьму.

Но нет, я так этого не оставлю! Именно здесь самое важное место, и я просто обязан постараться еще что-то объяснить.

Предположим, я стою перед зеркалом, в полном здравии и трезвости, наблюдая себя, допустим, перед уходом в гости (приличные люди не приходят в гости нетрезвыми). Я вижу себя, все нормально, я оцениваю, красиво ли повязан галстук, сознание четко, оно без труда разделяет свое и внешнее. В зеркале - физиономия, вокруг нее - своего рода внешний мир. Затем я несколько сужаю круг своего внимания, например, заинтересовавшись вопросом, хорош ли мой нос. Такой переход в принципе ничего не меняет, до этого я созерцал всю физиономию, теперь вот только нос. Важно, что я продолжаю интересоваться исключительно собственной персоной. Вдруг я замечаю на носу прыщик и с тревогой взираю уже только на него. Проницательный читатель наверняка догадался, что описанная последовательность соответствует коллапсу сознания при умирании.

Теперь, от созерцания на своем лице прыщика, я пробую еще сильнее сузить сферу наблюдения, чтобы она сперва превратилась в математическую точку, а потом совсем исчезла. Что произойдет? Я опять увижу всю комнату, и возможно, себя в ней, с глупым видом стоящего у зеркала. Таким образом, сужение до исчезновения в какой-то момент обернулось расширением. Оказалось, "ничто" это и есть в точности "все", почти как в революционной песне. Примерно это и произошло, когда "все исчезло".