Мой век - страница 11

Сеня мало участвовал в наших играх и шалостях. Нам, младшим, он подчеркивал свое старшинство: «Старшего братца нужно бояться». Спал он в комнате родителей. Вечерами, когда папы не было дома, мы любили сидеть у него на кровати, слушая истории, вычитанные или сочиненные им на ходу.

Когда Сене исполнилось 13 лет, бабушка настояла, чтобы был выполнен обряд бар мицва. Самым тяжелым для Сени было накануне торжественного дня сутки ничего не есть. В назначенный день к нам из синагоги пришел очень красивый седобородый старец. Мы, младшие, шептались, что к нам явился сам Бог. Помню, как Сеня читал что-то на еврейском, — не знаю, когда он этому научился. В этот день единственный раз папа отпустил нас с бабушкой в синагогу.

Доля был самый сердечный из всех нас. Он любил семью, всегда вносил свежую струю в нашу жизнь, шалил и безобразничал в школе, хорошо рисовал — главный заводила, наш защитник и страдалец. Способный, он учился хорошо, но проделки его выходили за грань дозволенного. Слова «хулиган» не было в нашей семье, но родителей без конца вызывали в школу: то Доля подрался с мальчишками — конечно, защищая слабого, — то пристроил кнопки в стуле учителя, то сломал школьный звонок. Конечно, у Доли всегда были помощники, но всю вину он брал на себя. Родители страдали от выходок Доли. Основным инструментом воспитания для папы служил ремень — и доставалось всегда Доле. Доля недолго грустил и плакал — несмотря ни на что, он всегда оставался добрым, отзывчивым, неунывающим мальчиком.

Хотя в центре Симферополя давно горел электрический свет, мы продолжали освещать дом по вечерам керосиновой лампой. Папа купил двенадцатилинейную керосиновую лампу, в которой вместо одного маленького фитиля был длинный круговой. Она намного лучше освещала комнату и позволяла читать после заката солнца.

Однажды на нашу Дальнюю улицу провели электричество: пришли рабочие, вкопали столбы и натянули провода. Столбы были не очень высокие, а провода натянуты слабо, так что до них можно было допрыгнуть. У нас дома электричества все равно не было, поскольку провести разводку в дом и купить лампочки было очень дорого. Но сами провода нас очень заинтересовали, и Доля тут же придумал игру. Мы перебрасывали деревянную палку с одной стороны улицы через провода на другую сторону. Доля кидал девочкам, а мы, девочки, должны были перекинуть обратно. Однажды Шура кинула слишком слабо — и палка повисла на двух проводах. «Эх ты!» — сказал Доля и подпрыгнул, чтобы достать палку. В прыжке он схватился за провода и дико заорал. Мы замерли в ужасе. По счастью, в это время мама вышла на улицу развесить мокрое белье. Услышав крики, она выронила таз и бросилась к Доле. Обхватив его за живот, она оторвала его от проводов, и они оба повалились на землю. Ладони Доли были обожжены. Мама с тех пор всегда радовалась, что она вовремя вышла во двор, а я потом много лет боялась электричества.

Папа был строгим: то, что он говорил, должно было беспрекословно выполняться. Если не нравилось или было трудно, это не учитывалось. У папы случались вспышки ярости. Став взрослой, я никому о них не рассказывала — даже мой муж Марк узнал об этих вспышках только незадолго до смерти.

Как-то папа сказал: «Геда, сходи к сапожнику — почини ботинки». Сапожники в те времена в подъездах сидели. Прихожу — а подъезд закрыт на замок. Я вернулась домой с рваными ботинками, а отец принялся кричать: «Как?! Я же тебе сказал: хоть из-под земли сапожника достань — а ботинки почини!» В другой раз он дал мне денег на молоко, а молочник больше запросил — и я молоко не купила. Отец стал орать на меня: «Я сказал столько — значит столько!»

Папа всюду поспевал, все видел. Девочек он не бил, хотя я с детства знала, что у него тяжелая рука. Сене удавалось его успокоить или свалить все на Долю, а вот Доле доставалось больше всех. Как отец начинал кричать, мама бросалась между нами и отнимала нас у него.

Я с раннего детства отучилась канючить и жаловаться. Как-то в течение двух дней я была как сонная, все у меня валилось из рук — но я ничего не говорила. Что-то я выронила, разбила — папа рассердился и схватил меня, чтобы отшлепать. Мама, как всегда, бросилась между нами, вырвала меня из рук — и вдруг закричала: «Ребенок горит!» Меня уложили в маленькой комнате, а папа побежал за врачом. Оказалось, что это брюшной тиф. Меня остригли наголо, братьям запретили ко мне входить…