Моя Чалдонка - страница 19
— Нож? — воскликнула она. — Зачем вы принесли и школу нож? С кем воевать задумали?
— Ни с кем мы не воюем… — Дима встал с места. — Вы кинжал отдайте, он не ваш!
— Вот как! Значит, это твой нож?
Дима не ответил. Оттопыренные уши его стали совсем малиновыми.
— Нож останется у меня.
При общем молчании учительница спрятала футляр в портфель.
На перемене ребята окружили обезоруженных мальчиков.
Веня склонил на парту свою кудрявую голову и плакал. Дима сидел мрачный и злой.
— Чего это вы вздумали… нож принести? — опросила Нина Карякина.
— И правильно, что отняли, — сказала Тамара.
— Вас не опрашивают! — отрезал Дима. — Маленькие еще!
Особенно донимала Веню и Диму Лиза Родионова. Лиза вообще была задиристой девчонкой: то шапку у кого-нибудь сорвет с головы, то по спине линейкой хлопнет, то сболтнет что-нибудь. Как же ей было не заинтересоваться, чей нож и зачем принесли его мальчишки в школу!
— Дима, — приставала Лиза, — скажи по секрету, для чего кинжал? Никто не узнает… — и ловко увертывалась от Диминого кулака.
Ерема весь день выдумывал причины, чтобы на перемене остаться в классе. То он начинал ретиво помогать дежурному — стирал с доски, открывал форточку. На большой перемене его вдруг зазнобило, и он для верности несколько раз даже лязгнул зубами.
Ларион Андреевич, как всегда сумрачный, не положил — бросил на стол свой огромный портфель, так что звякнули блестящие металлические пряжки, взглянул исподлобья на класс, вытащил из портфеля тетради, мелки; повесил на гвоздик щиток с корнями. В классе переговаривались.
— Какая вас муха укусила? Расшумелись! А ну-ка, к порядку!
Он прошелся между рядами, поторапливая, покрикивая:
— Что ты возишься с сумкой, Журина?
— Отмахов, вечно ты отстаешь! Где твоя тетрадь?
— Бобылкова, перестань вертеться!
Он вернулся к своему столику:
— Сегодня займемся корнями.
Диму давно заинтересовал деревянный ящичек в Ереминой парте. Ящик был с выдвижной крышкой и круглыми отверстиями с боков. Делая вид, что рисует, Дима изгибался и так и сяк, стремясь заглянуть в Еремину парту. Он подтолкнул Ерему:
— Покажи! Открой!
— Потом, после уроков.
Когда Ерема отвернулся, Дима в один миг выдвинул ящичек и увидел сквозь дырочки, что там внутри что-то шевелится, трепещет.
«Ага, принес-таки! Будем с почтарем этим письма с франта посылать».
Он быстро протянул руку…
Все в классе услышали, как что-то щелкнуло, услышали Еремин крик: «Ой ты, черт!» Раздался шелест, хлопанье, и что-то гулко стукнуло об пол. Ящичек упал; из него штопором взлетел к потолку, трепеща крыльями, соскучившийся по свободе голубь. Он рванулся к окну, ударился белой грудкой о стекло, по стремительной косой полетел вниз. Описав полукруг и едва не задев крылом голову учителя, голубь опустился на пузатый синий шкаф с карнизом, стоявший справа от двери. И там, вцепившись коготками в карниз и вращая шейкой, испуганно поглядывал туда и сюда круглыми красноватыми глазками.
Тридцать шесть голов поворачивались вслед за голубем, тридцать шесть пар глаз проследили его путь от Ереминого ящика до карниза на синем шкафу. А когда голубь замер, замерли и пятиклассники.
Ларион Андреевич встал. Уткнув кулаки в бока, учитель мрачно переводил взгляд с одного школьника на другого.
— Чья это работка, а? Кто это сделал? — спросил он, сердито сдвигая брови.
Класс притих, затаился; казалось, не дышал. Что-то будет?!
Нина Карякина, сидевшая близко от шкафа, взглянула на побледневшего Володю и решительно поднялась с места:
— Разрешите, Ларион Андреевич, я его достану.
— Это твой голубь? — с грозным удивлением спросил учитель.
— Нет. Я просто хочу его выпустить. Можно открыть окно, и он улетит.
Учитель с раздражением махнул рукой. Нина, не получив разрешения сесть, продолжала стоять.
— Родионова? — Ларион Андреевич перевел палец на Лизу.
— Нет, это мальчишки! — с достоинством ответила девочка.
— Бобылкова?
— Что вы, Ларион Андреевич!
— Коноплев? Твой голубь?
— Нет.
Грозный палец передвигался от одного к другому, и скоро половина класса стояла на ногах.
— Отмахов!
Веня с интересом рассматривал голубя.
— Я тебя спрашиваю! — загремел Ларион Андреевич. — Твоя работа, Отмахов?