Моя дорогая Баттерфляй - страница 16

Ни с одним соседом по дому я не общаюсь. Только сухо киваю в ответ на их приветствия. Мне не важно, что они подумают обо мне. Может, они каким-то образом узнали, откуда я, как получил разрешение на проживание в стране, чем занимаюсь и так далее. Да, по документам я – бывший политический беженец, ныне нечто среднее между гражданином и туристом, человек с правом на проживание, и меня это, признаться, радует. Для местных я, конечно, эмигрант, да еще варящийся в собственном соку, не слишком охотно перенимающий здешний образ жизни, хмурый, говорящий с акцентом, да еще и довольно сильно пьющий… Странно, что никто из них до сих пор не вызвал полицию во время одного из моих дебошей. На мое счастье, в доме живут типы гораздо похуже; не будь их, у меня бы давно были проблемы с полицией, а так все внимание достается им; на их фоне мои выходки проходят почти незамеченными. Это буйная семейка ирландского происхождения, которая любит выяснять отношения при открытых окнах, потом они шумно мирятся, то есть трахаются, тоже при открытых окнах, на публику… Полиция их уже хорошо знает, глава семейства раз 20 был в участке, их неоднократно штрафовали за нарушение общественного порядка. И, наверное, благоверного упекут в тюрьму, когда количество нарушений превысит какой-то только им, полицейским, известный порог; они ведь действуют по протоколу и считают, сколько ему еще вот так можно доводить всех, а потом рука закона тяжело опустится на его плечо и мы все вздохнем спокойно. Признаться, эта семейка меня не так сильно раздражает, я к ней отношусь даже с нежностью, они напоминают мне наших соседей в Калинине, дядю Колю и тетю Машу, которые жили как кошка с собакой. Когда дядя Коля умер – от сердца, конечно, он был алкаш, – тетю Машу едва успокоили, даже в больницу пришлось положить. Она рвала на себе волосы и пыталась прыгнуть к Коле в могилу, ее дружно оттащили, все женщины рыдали, даже мужчины пускали слезу… Уверен, что если муженек этой ирландки откинет копыта раньше времени, то будет точно такая же сцена. На которую я буду смотреть так же безучастно, как и там, в совке. Уж знаю я цену этим маленьким трагедиям! Вот так люди находят друг друга, какое-то время все идет хорошо, потом приходит просветление, они понимают, что ошиблись, а расстаться не в состоянии, и вот они длят и длят это мучительное сожительство, мучают друг друга до гробовой доски, врут окружающим, что это, дескать, и есть настоящая любовь, а то, что у них – так, скука смертная… Не так ли у нас с Любой было с определенного времени? Или у нас все-таки была и даже есть еще любовь? А может это мои иллюзии, потому что я оказался в изоляции и страдаю от угрызений совести? И принимаю муки совести за любовь и нежность… Если бы я знал, как все обстоит на самом деле!

Знаю одно, понятие дома для меня – по-прежнему болезненная тема. При слове «дом» сразу вспоминаю нашу угловую трехкомнатную квартиру в Калинине, в кооперативном доме, в пяти минутах от Волги. Вот это – дом. А здесь, в Монреале, – пристанище, убежище, конура, уютная и неопрятная, та, о которой я, возможно, изредка и стыдливо мечтал. И вот на тебе, мечта эта стыдливая сбылась, бери ее, пользуйся, живи! В сущности, я и есть не кто иной как беженец, или перебежчик, удравший, сбежавший из своей родной и ненавистной страны «в поисках сытой жизни». Или что там еще про меня брешут все оставшиеся, тайно сгорая от зависти? Мечта любого просвещенного совка, и даже не просвещенного. Любой слесарь-алкоголик знает, чувствует, как животное, что в той же Канаде жизнь в тысячу раз лучше налажена, организована и куда удобнее, чем при таком истово «обожаемом» советском строе. Но до чего же, оказывается, несладок этот хлеб чужбины, как он, перемешанный со слезами, горчит! Однако я этот горький хлеб – «Я жрал хлеб изгнанья» – ни на что не променяю. Да и нет такой возможности менять. Все мосты сожжены.

Стал много в последнее время читать Бродского, и по-русски, и по-английски, его эссеистику и, конечно, стихотворения. Великий поэт, и здорово, что он может спокойно жить в Америке, пусть в изгнании, и публиковаться, и преподавать. Я бы дал ему Нобелевку, если бы это от меня зависело – периодически слышу такие разговоры у нас в курилке, что вот-вот дадут, и на этот раз точно, не прокатят. Давно пора, и не стоит медлить, у него больное сердце, поскорее бы дали уже, а то столько разговоров, а воз и ныне там.