Моя мадонна / сборник - страница 18

— Петруша, — сказала она своим спокойным приглушенным голосом, — ты едешь в Полотняный завод? Тебе говорил Григорий Александрович, что следует привезти для Александра Сергеевича бумагу?

— Да, говорил.

Не в силах глядеть в неспокойные золотисто-карие загадочные глаза, смотрящие куда-то в сторону, видеть так близко около себя продолговатый овал прекрасного лица с ослепительным нежным румянцем, тон которого может дать только природа, а не покупные румяна, не в силах видеть трагический излом левой брови, как бы говорящий о каких-то больших грядущих бедах, Петр опустил глаза.

В ту пору известная всему высшему свету Долли Фикельмон, внучка Кутузова и жена австрийского посланника графа Шарля-Луи Фикельмона, приятельница Пушкина, имела прозвище «Сивиллы Флорентийской», предсказательницы будущего. Если бы прадед мой в то время прочел записи из ее дневника, он поразился бы сходству мыслей ученой графини Долли Фикельмон и его, дворового человека Строгановых, в тех восприятиях, которые вызывала Наталья Николаевна.

Долли Фикельмон писала:

«Жена его (Пушкина) прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастия. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем. У Пушкина видны все порывы страстей; у жены вся меланхолия отречения от себя… Пушкин у Вас в Москве, — писала Долли Фикельмон Вяземскому. — Жена его хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение лба заставляет меня трепетать за ее будущее… Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике — эта женщина не будет счастлива, в этом я уверена! Сейчас ей все улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется и весь ее облик как будто говорит: „Я страдаю“. Но какую же трудную предстоит ей нести судьбу — быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин».

— Значит, только этот наказ. Больше ничего не будет? — откашливанием смахнув внезапную хрипоту голоса, спросил Петр и осмелился, поднял глаза, взглянул на «ангела», впервые перехватил ее чуть косящий взгляд. И показалось ему, что видит он Наталью Николаевну в последний раз. И он действительно не ошибся в своих предчувствиях.

Наталью Николаевну Петр больше никогда не видел. Помнил же всю жизнь. Не одна страница его дневника испещрена страстным признанием себе самому в неповторимом, удивительном чувстве. Часто заканчиваются эти признания пушкинским стихом:

Петр писал в своем дневнике о чувстве к Наталье Николаевне и тогда, когда сватался за Олимпиаду Федоровну, и тогда, когда у него появились дети, и тогда, когда он спас от тяжелого недуга сына влиятельного петербургского князя и за это получил деньги, которых хватило купить свободу.

Я мысленно обращаюсь к тебе, мой далекий предок: твое желание, чтобы никто не знал, кто он, этот князь, я выполняю. Не назову не только имени его, но не притронусь и к внешнему его портрету. Спи спокойно! Да будет земля тебе пухом, как говорили в старину.

Помнил Петр о своем безнадежно грустном и прекрасном чувстве любви, о котором писал он в дневнике, и уже будучи служащим Билимбаевского завода:

Думаю, что пронес он это прекрасное чувство, так редко дающееся человеку, до того дня, когда Олимпиада Федоровна подвела черту под его дневником безграмотной записью:

В гончаровских владениях Петр пробыл несколько дней. С интересом смотрел он на то, как делают на фабрике бумагу, пачки которой — зеленые, белые, голубые — видел уже на столе графа Строганова и сам не раз выпрашивал у слуг заветные листки.