Моя очередь развлекаться - страница 4

«Я считаю себя негодяем. Это холодная, трезвая самооценка, которая, что самое главное, не мешает мне, как и любому двуногому индивидууму, себя любить.

Поэтому, принимая собственное негодяйство как естественную и неотъемлемую часть личности и тела под названием Дмитрий Алексеевский, я использую это негодяйство – ну используют же руки, голову, член, наконец! – для извлечения радости бытия и житейской выгоды.

Так получилось, что в жизни я оказался везунчиком.

Наблюдая, как толпы моих несчастных земляков изо дня в день мечутся в поисках денег, жилья, элементарной жратвы, я лишний раз добрым словом поминаю своего папашу – старого партийного хрыча.

Он вовремя отправился на свидание с дьяволом (до Бога его, похоже, не допустили), после известных событий лета 1991 года, когда его райком в прямом смысле слова загадили (что они только ели перед этим?) восторженные ельцинисты. Чуя, чем начинает пахнуть, мой предок еще за год до кончины обратил все сберкнижки в нал, а нал через хорошие связи – в кучу приличных брюликов. И вот я, когда ситуация стала поспокойнее, через тех же папиных теневых корешей отдал бриллианты за большущую кучу долларов.

Теперь, если иметь в виду классное бунгало за городом и четырехкомнатную квартиру на двоих с мамой в центре, то, не считая таких вполне естественных мелочей, как „Вольво“, в общем и целом я не нуждался. По крайней мере, если не крутить рулетку, не колоться и пить умеренно, до старости мне должно хватить на сносную жизнь.

А вот на девочек…

Тут разговор особый, потому что за время армейских мучений у меня выработалась своя философия, своя жизненная концепция, которую я стал осуществлять на практике, но об этом позже. Сейчас, чтобы было понятно отношение Дмитрия Алексеевского к женщинам, я расскажу старую как мир историю про любовь, разлуку и измену. И как я загремел „под ружье“.

В общем, когда папаша поднапрягся и после школы пропихнул меня в университет, шел самый что ни на есть 1982 год. Я был длинный семнадцатилетний отпрыск капээсэсного семейства с реальной перспективой на комсомольскую или дипломатическую карьеру. Но тут наконец дал дуба „дорогой Леонид Ильич“, и по нашему молодому местному бомонду пополз гнилой такой душок, как его называл папа со товарищи, – „мелкобуржуазный“. Ну в том смысле, что все иллюзии насчет „светлого будущего“ быстренько выветрились из наших голов, и мы активно принялись строить свой отдельный земной рай сейчас и здесь. Чем дальше, тем больше либеральные времена показывали: нам, будущим реальным хозяевам жизни, все позволено.

Любой западный „разврат“, за который обычных бедолаг по тогдашнему УК (скажем, находили какой-нибудь завалящий „Плейбой“) отправляли топтать зону, для нас был уже скучен. Настоящий разврат местного советского розлива крутился на наших квартирах и дачах – вернее, на родительских. Компания у меня подобралась самая та, что надо, – сынки и дочки папиных подельничков по „руководящей и направляющей“ и, как говорил тогдашний кумир публики Райкин, „уважаемых людей – завмаг, товаровед…“.

В общем, пили, трахались, балдели, как и сколько могли, – настоящая студенческая жизнь, при которой учеба маячила где-то вдали в виде очкастого профессора с твоей зачеткой в руке во время сессии – зачеткой, куда (тебе это ясно, как Божий день) обязательно будет вписано любое словечко, кроме „неуд“.

А ее, свою первую любовь (и, как выяснилось, последнюю), я встретил в совершенно неподобающем для себя месте – в институтской библиотеке. Как-то с утра, будучи в обыкновенном дико-похмельном состоянии, я не придумал ничего лучшего, как пойти почитать, кажется, о Талейране – некое редкое издание.

Целью моей было отнюдь не знакомство с дипломатическими изысками этого хитрого французского лиса – просто я решил таким образом оградить себя хотя бы до обеда от первой опохмеляющей рюмки.

Ольга доставляла из хранилища заказанные студентами книги – это была ее работа, приносившая ей, заочнице, какой-то доход „на хлебушек“. Иногородней, конечно, прожить одной – чуть ли не подвиг. Я обалдел, когда задержал свой нечеткий взгляд сначала на ее мордашке с милыми наивными веснушками и глубокими темными глазами, потом прошелся вниз до туфелек…