Моя палата - страница 4

Степан с усилием оторвал голову от стены и едва заметно кивнул. Он вновь спросил себя, почему к нему единственному из пациентов обращаются на «ты». Наверное, потому, что он был самый молодой.

– Смотри мне! – Тома пригрозила ему пальцем. – После обхода все в процедурную! Сегодня у меня ручка мягонькая!

– До сих пор сидеть не могу после прошлого укола… – послышалось из-за спины Степана, но Тома не услышала этого и, развернувшись, отправилась в процедурную, нарочито громче топая возле дежурного поста и бабы Нины. Та сокрушенно помотала головой, и из маленького отверстия между ее щеками вылетело:

– Блядь же! Ну ничего, я такой же была… – и вернулась к заполнению отчета о дежурстве.

Столовая тем временем застучала алюминиевыми тарелками, чашками, ложками, запахла пригоревшей кашей, чаем «цвета капельки йода в океане». Серые пешки на шахматной доске квадратного узора линолеума зашевелились и взволнованно начали вытягивать шеи, принюхиваясь и гадая, какая же каша выпадет из поварешки в их тарелку сегодня. Перловка? Гречка? Впрочем, все понимали, что в этой столовой каша отличается от другой каши только внешним видом, и то незначительно. По вкусу она всегда одинаковая, как день пожизненно заключенного.

Баба Нина, «пуская по линолеуму волну от своей тяжести», проплыла мимо Степана, который уже почти всем телом прилип к стене и старался не упасть от слабости.

– Баб Нин, у меня там с окном что-то… Холодно очень… – прошептал он ей вслед.

Она повернула к нему одну щеку и сказала:

– Да ты что? А я-то подумала уже, что это от тебя холодком повеяло.

Уплывая все дальше, она снова продемонстрировала Степану щеку и добавила:

– Да знаю я! Уже позвонила, чтобы сделали что-то. От холода только в войну мерли, не ссы!

Степан оглянулся в другую сторону на шум – открылась дверь столовой, но только одна створка из двух, словно предупреждая: «проходите, конечно, но вам тут не рады». Пешки задвигались, кто и как умел: кто через одну клетку, кто через две, а кто и конем походил. Ручеек седых волос потек, огибая открытую створку двери и расплескиваясь внутри на две очереди, одна за кашей, другая за чаем. Выстояв одну очередь, капельки ручейка перетекали в другую, омывая высокий раздаточный стол своими робкими волнами вздымающихся в нищенском просящем жесте рук. Степан с комком в горле наблюдал за тем, как сухой камень каши, подозревающийся в причастности к съедобным продуктам, цеплялся за кромку поварешки, затем соскользнул с нее и с предательским звоном приземлился на донышко тарелки с вмятинами на боках. Сверху в кашу, едва не согнувшись, вонзилась ложка. Это повариха тореадорским движением втыкала ее, будто шанцевый инструмент в мерзлый грунт. Глаза работницы столовой обожгли ненавистью запястье Степана, затем скользнули выше, прижигая рваные нитки на кромке его халата, и оцарапали его впалые небритые щеки. Степан все это время пытался убежать от этого взгляда, старался развернуться как можно быстрее и объявить капитуляцию, сверкая белой заплаткой на спине, но не успел. Он двигался, «как ленивец после смерти». И повариха успела-таки выплеснуть на него ушат своего обычного утреннего настроения:

– Ну чего встал-то, пассажир морга? Шевелись, червь, я тут не собираюсь все утро на тебя смотреть! Мне после вас, обмылков, еще посуду мыть!

Степан уже успел сделать несколько шагов, но повариха все еще продолжала осыпать его оскорблениями и проклятиями, вспоминая всех его предков до Кембрийского периода. Однако мысли его были заняты другим. Он пытался решить ту же задачу, которую решал каждое утро: стать ли в очередь за чаем, держа в руке тарелку с кашей, или же сначала поставить тарелку, а затем вернуться за теплым напитком? Но для того, чтобы поставить тарелку, ему придется пройти половину столовой, лавируя в узких проходах между столами, словно в бамбуковой роще, в поисках свободного места. Затем вернуться обратно и проделать тот же путь в третий раз уже с чашкой чая. А очередь за чаем вот – всего в половине шага. Но он не был уверен в том, что удержит тарелку столько времени.