Моя преступная связь с искусством - страница 11
И отец снова и снова жал на ракетную кнопку. Вымуштрованно отмерял, отсыпал, заливал, нажимал. Пробовать ему не давали («ты здоров как бык — витамины не для тебя!»).
Затем, повинуясь указаниям матери, отец продемонстрировал приобретенное в Китай-городке приспособление для массажа ступней.
Последними были медведи.
Мать доставала их одного за другим из мешка.
Черного медведя с коричневыми пятнами лап,
Розового медведя с умильной, расплывшейся мордой
Медведя с медведихой, соединенных пухлым, красным матерчатым сердцем с надписью «Счастливого Валентинова дня!»
Медведя-авиатора в кожаной куртке и крагах
Медведя без определенных занятий
Желтого, мягкого как пух или облако, медведя с бантом.
Муж содрогнулся.
Мать удивленно воскликнула:
— Ты же сказал, что пусть вместо кукол играет в медведей! — и с немеряными энергией и энтузиазмом принялась показывать главный трофей:
— Ну здравствуй, Теддя! — нажимая одетому в теплую фуфайку медведю на толстую лапу, говорила она.
— Я хочу похудеть, — медвежьим механическим голосом отвечал он.
— Здравствуй, Теддя! — настаивала она, не зная английского и вместо приложенных к медведю списку вопросов повторяя написанные у него на фуфайке слова.
Медведь заученно отвечал:
— Не вздумай погасить свет.
— Здравствуй, Теддя! — до посинения нажимая на лапу, наступала она.
— За это должен ответить кто-то другой, — урчал он.
— Здравствуй, Теддя! — не уставала она.
— Мне что-то не спится, — по-взрослому Теддя вздыхал.
— Здравствуй, Теддя! — ликующе твердила она, обхватив «Тедю» и поднося его поближе к мужу Ирены.
— Пожалуйста, извини! — рычал медведь граммофонным, громким, хорошо поставленным голосом, и тогда муж Ирены отворачивался, скрывая лицо.
— Здравствуй, Теддя! — приходя в восторг от оживленного контакта с неодушевленным медведем, продолжала она.
Слова текли из медведя рекой:
— Я боюсь тебя. О чем ты думаешь? Кто это? Почему на тебе голубая рубашка? Ты любопытна. Я очень расстроен. Мне стыдно. Это надо убрать. Мне плохо, я заболел. По-моему, ты не права. Пора мне тебя наказать.
Как только за родителями явилась сестра (она отвезла их домой на машине), муж взглянул на Ирену.
— Пойдем на свежий воздух. Боже мой! Я чуть с ума не сошел.
Они вышли на улицу. Ирена в мужниной просторной рубахе шла впереди; раздобревший за девять месяцев муж отставал (непомерный аппетит у него, как он объяснял, появлялся от стресса).
Сказал, заметив у дороги брошенный принтер:
— И куда все подевалось… где золотые скрижали, крутоногая мебель, нежная роспись… Принтеры, телевизоры, тостеры… через год после покупки все летит в мусорный ящик, в тартарары!
Ирена спросила, одновременно пытаясь определить, барахтается ли кто-то в «коробочке с маком» (она была так озабочена неродившейся дочерью, что едва живот замирал, барабанила по нему пальцами, будто подзывая рыбок в аквариуме: Маргалит, Маргалит, шевельнись!):
— А что моя мать? Неужели на ее плюшкинизм повлияло минималистское советское детство — она ведь в детдоме росла?
— Твоя мать — Энди Уорхол из города Оклэнда, — любуясь собственной мыслью, муж отвечал. Она выбирает самое уродливое, самое нелепое — и сериализует его. Одна-единственная бронзовая подставка для туалетной бумаги, лампа с красной шляпкой, как мухомор или навьюченный солонкой и перечницей чугунный осел — вещь незаметная. Когда их три или четыре — тут уже от них никуда не уйдешь.
— Или дружный коллектив из медведей! — Ирена со смехом прильнула к фонтанчику, попавшемуся на пути. Маргалит не подавала признаков жизни, и ей хотелось срочно оказаться дома и залечь на диван, предварительно выпив апельсиновый сок или чего-нибудь сладкого, и, прислушиваясь к тому, что происходит внутри, положить руку на драгоценный живот. Уже позже, после рождения сероглазой, серьезной, сосредоточенной Маргалит ей стало неловко за собственную бесцеремонность — как будто она стягивала одеяло с какого-нибудь занятого, знаменитого, хотя и престарелого, человека, но не для того, чтобы поинтересоваться его медалями и трудами, а чтоб убедиться, что он еще жив.
Ирена сказала:
— Забавно, что мать покупает свой ширпотреб в мексиканских и китайских лавчонках. Ведь эмигранты — это такой же бросовый ширпотребный товар. Во-первых, они все выглядят одинаково (как зонтики, тазики, тапочки, вазочки). Ну вот как китайцы выглядят все на одно лицо для белых людей. Во-вторых, их так много — и особенно это относится к нелегалам — что никто не в состоянии выучить их имена. Вонги, Рамиресы, Гонзалесы, Лопесы, Лиу… Раньше в какой-нибудь деревушке ты знал не только имя соседа, но и всех его предков. А теперь смотришь в эти затемненные, мрачные мексиканские лица и не знаешь, с кем говоришь. Их миллионы и они — как одноразовые, дешевые вещи — стоят копейки. Сегодня один (рабочий, повар, носильщик) — а завтра он не придет (может быть, его депортируют, а может, зарежут) и на его место встанет такой же другой.