Моя сто девяностая школа - страница 15

Рядом с ним в изящной шубке и в столь же изящной шляпке, кокетливо улыбаясь, с крохотной мушкой на левой щеке — Леля Берестовская уничтожает своей улыбкой смущающуюся Лиду Струмилло, у которой нет ни такой шубки, ни такой шляпки, ни такой улыбки. А откуда-то из-под руки Лиды Струмилло выглядывает вторая Лида — Соловьева, как будто говорит — и я здесь.

Сзади всех стоят, будто съемка их не касается, — любитель минералов Леня Зверев, скрывающие свои приверженности Олег Яковлев и Боря Недокучаев; любитель катания на яхте Тузка Сперанский, поклонник электротехники Юра Денисов и специалист по собиранию гербариев Леня Юган.

А вот этот красивый мальчик без шапки, в растерзанном пальто, не то улыбающийся, не то сделавший гримасу, — это я. Я чувствую себя довольно свободно, ибо снимаюсь уже не впервые. Это моя вторая фотография. Первую я запомнил почему-то на всю жизнь.

Точнее — не фотографию, а саму съемку. Это было в августе 1918 года.

— Володичка, — сказала мама, — мы с папой хотим тебя сфотографировать. Через неделю ты пойдешь в гимназию, и у тебя начнется трудовая жизнь. Хочется иметь твой фотопортрет догимназического периода.

На меня надели матросский костюм, бескозырку с лентами и с надписью «Потешный», папа нанял извозчика, и мама, папа и я поехали на Невский проспект к фотографу по фамилии Булла.

Булла был среднего роста пожилой мужчина с веселыми глазами и с расчесанной на две стороны бородой. Он был очень любезен. Придвинув маме и папе кресла и усадив их, он спросил:

— Как вы хотите снимать ребенка?

— Я хотела бы, чтобы он стоял у рояля, — сказала мама.

— У меня есть фон с нарисованным роялем, — сказал Булла.

— А я бы хотел сидеть на лошади, — сказал я.

— И лошадь у меня есть, — сказал Булла, — но я бы вам рекомендовал сняться на фоне клумбы с цветами.

Папа посоветовался с мамой и сказал:

— Мы решили остановиться на рояле.

— Договорились.

Булла раздвинул какую-то занавеску, и открылся полотняный задник, на котором был изображен небольшой черный рояль.

К заднику он придвинул мягкое кожаное кресло и предложил мне в него сесть. Откуда-то внезапно выехал на колесиках огромный красный фотоаппарат на высокой треноге. Он был похож на раздвигающуюся гармонь. Булла принес большие деревянные кассеты, вставил их в аппарат и обратился ко мне:

— Ну-с, мальчик, будем сниматься. Только такое лицо не пойдет. Нужна улыбка. Ты умеешь улыбаться?

— Не знаю, — сказал я.

— А ну, посмотри в объектив, вот сюда. Отсюда вылетит птичка.

— Я знаю, — сказал я, хотя я твердо знал, что никакая птичка ниоткуда не вылетит. И это было очень обидно. — Зачем вы говорите неправду, — сказал я, — вы же знаете, что никакой птички у вас нет…

— Не спорь, — сказал папа. — Если фотограф захочет, то она может вылететь.

— Не может, — сказал я. — Я уже не маленький. Через два дня я иду в гимназию. И нечего меня обманывать.

— Ну хорошо, — сказал Булла, — птички не будет. Будет вспышка магния. На секунду вспыхнет огонек. Это тебя устраивает?

— Устраивает, — согласился я.

— Но улыбаться все равно нужно.

— А если мне не весело? — спросил я.

— Веселить тебя никто не будет, — сказал отец, — но улыбнуться нужно для фотографии.

Я попытался улыбнуться.

— Это гримаса, а не улыбка, — сказала мама. — Твой портрет будет висеть у меня в кабинете; увидев такое зрелище, ко мне перестанут ходить больные. Они не будут доверять врачу, у которого сын с такой физиономией.

— Что ты, в конце концов, не можешь улыбнуться? — спросил отец. — Целый день улыбаешься, как дурак, а тут не можешь на одну секунду?

— О! — сказал Булла (я улыбнулся на слове «дурак»), нажал какую-то кнопочку, вспыхнул огонь, что-то щелкнуло, и сизый дымочек потянулся в воздух от железки, на которой сгорел магний.

— Еще разок, — произнес Булла. — Теперь попробуем стоя.

Я встал с кресла.

— Поверни головочку чуть влево. Смотри вот сюда, на спинку этого стула. Не жмурься, и пусть будет задумчивое лицо.

Я не знал, как это сделать.

— Неужели ты не можешь задуматься? — спросила мама. — Фотография стоит таких денег, а ты ее можешь испортить.

— Ну, задумайся же, — строго сказал отец. — Ты думаешь когда-нибудь?