Моя сто девяностая школа - страница 9

— Эт-то что такое? — сказала она. — Кто тебе дал право портить школьное имущество? Ты дома тоже вырезаешь ножом на столах?

— Нет, — сказал я.

— Зачем же ты это сделал?

— Мне сказали, что так полагается, — ответил я.

— Кто это тебе сказал?

— Я не могу вам сказать.

— Почему?

Я молчал. Я не мог выдать товарища. Лучше пусть мне будет плохо, но я не выдам Селиванова, я не предатель.

Но тут Елизавета Петровна увидела надпись красным карандашом и сама покраснела.

— А это что такое? — воскликнула она.

Я молчал. Как я мог ей объяснить?

— За что ты оскорбил своего товарища? И почему ты думаешь, что ты умнее его?

— Я этого не думаю, — сказал я.

— Зачем же ты пишешь?

— Я хотел украсить свою парту.

— И ты думаешь, что грубые слова являются украшением?

Я опять молчал.

— Чтобы больше этого никогда не было! А эти надписи любым способом сотри. Чтобы я их не видела.

По окончании уроков я с трудом стер надпись. Но что делать с вырезанной ножом фамилией? Я замазал ее черным карандашом, и она немного потускнела, но все-таки читалась.

На следующий день Елизавета Петровна перед началом первого урока подошла ко мне.

— Твоя фамилия осталась на парте, — сказала она.

— Я ничего не могу с ней сделать. Она не убирается.

— Ну что ж! — оказала она. — Может быть, это даже не так плохо: по крайней мере, все теперь будут знать, кто портит школьное имущество.

Я вышел из школы вместе с Леней Селивановым.

Примерно два квартала мы шли молча, а потом Леня сказал:

— Хочешь дружить?

— Конечно, — сказал я.

— А ты знаешь, что такое дружба? Это значит — всегда ходить вместе, не поднимать никогда руку раньше твоего друга, делиться всем: завтраком, конфетами, фантиками, защищать друг друга в бою и выполнять все просьбы.

— Я согласен, — сказал я.

— Тогда давай обменяемся ранцами.

— Но у тебя же нет ранца, — сказал я, — у тебя сумка, а у меня ранец из тюленьей кожи.

— Поэтому он мне и нравится, — сказал Леня.

— А что я скажу дома?

— Скажешь, что обменялся со своим другом.

— Мне не жалко, — сказал я, — но я боюсь папы. Он может не понять.

— Твой папа интеллигентный человек, он не может не знать, что такое дружба.

— Но он может не знать правил обмена.

— Ну, как хочешь. Только неужели тебе не стыдно, что ты носишь такой шикарный ранец, а твой друг ходит с такой задрипанной сумкой?

— Если у меня будут когда-нибудь деньги, я куплю тебе такой ранец.

— Пока ты накопишь деньги, мне отец купит.

— Вот и хорошо! — сказал я.

— Знаешь, кто мой отец? Он парикмахер. Это, конечно, хуже, чем врач или рабочий, но тоже не плохо.

У него знаешь кто стрижется и бреется? Народный артист Юрьев и писатель Шишков. Они к кому-нибудь не пойдут. Мой отец, может быть, даже лучший парикмахер на Петроградской стороне. А ты со мной не хочешь дружить.

— Я очень хочу, — оказал я. — Между прочим, мой отец лечит зубы артисту Самойлову и еще одной балерине…

— Ладно, — сказал Леня, — тогда давай поймаем по мухе и съедим их, чтобы закрепить нашу дружбу.

— Я не могу есть мух, — сказал я, — и люди не едят мух.

— Люди всё едят. Просто ты не умеешь дружить. Важно только проглотить муху, а потом уже легко.

— Я не буду ее глотать.

— Всё! — сказал Леня. — Я с тобой больше не вожусь.

И он перебежал на другую сторону улицы.

Я был очень расстроен. Но я не мог отдать ему ранец, и я никак не мог съесть муху.

Впрочем, это не помешало нам вскоре стать большими друзьями.

Учительница Любовь Аркадьевна Раевская повела нас в Зоологический сад. Я уже был в нем десять раз с папой и с мамой, но я мог ходить в него сто раз и еще столько же.

Осмотр сада мы начали с верблюдов. Их было два.

Один одногорбый и один двугорбый. Оба они важно ходили по вольеру, хвастая своими горбами, нахально задирая головы и степенно переставляя ноги.

Бобка Рабинович подошел вплотную к сетке вольера и показал верблюду язык. Верблюду это, конечно, не понравилось, и он плюнул в Бобку.

— Точь-в-точь дворник нашего дома, — сказал Бобка. — Он также плюется.

Рядом были размещены яки. Огромные, неуклюжие, волосатые, с большими головами и толстыми рогами. Они стояли в своих вольерах и сонными глазами смотрели на нас, не проявляя к нам никакого интереса.