Моя жизнь в жизни. Том 2 - страница 10

А кошмарный сюжет, казавшийся мне беспримерным, повторился чуть ли не в точности. Один к одному. Об этом узнал я совсем недавно: где-то в Сибири (если не ошибаюсь, в Бурятии) мать и отец после долгих, мучительных истязаний убили ребенка, тоже рожденного будто бы в результате насилия. Так что жизнь продолжается. Во всех своих проявлениях. И это не утешает.

Мое первое впечатление от Югославии (сентябрь 1964 года): повсюду на крышах домов портреты Тито (куда в большем количестве, чем у нас — Сталина при его жизни), красные звезды, плакаты с непременным присутствием слова «коммунизм», а на первых этажах тех же самых домов аляповатые, кое-как сработанные вывески с именами частных владельцев лавочек и мастерских, словно сошедшие с фотографий времен советского нэпа. Такой она и врезалась в мою память: уже слегка подзабытый нами культ личности размеров невиданных, лозунговая патетика, назойливая коммунистическая символика — с одной стороны, а с другой — свободный рынок, изобилие товаров, открытые границы, творческая раскованность во всем, что касалось стиля и формы, множество фильмов не только зарубежного производства, где «реальный социализм» представал во всей своей наготе. И книжные магазины, набитые антисталинской литературой. Одно это уже вызывало симпатию: страна, где усатого диктатора ненавидели открыто и люто, не могла не казаться бастионом свободы человеку, проведшему почти всю свою жизнь в сталинском раю.

Нужно было посетить Югославию еще не один раз и объехать ее из конца в конец, встретиться с людьми в домашнем кругу, чтобы она открылась изнутри другой стороной, так не похожей на рекламный фасад. За малейшее нарушение партийной дисциплины ломали еще круче, чем у нас. «Голый остров» на Адриатике имитировал ГУЛАГ в самых страшных его вариантах. Милован Джилас, Михайло Михайлов и множество других «отступников»-правдолюбцев сидели в тюрьме. «Удба» — югославская тайная полиция — следила за каждым шагом своих свободных сограждан, а тем более за гостями из великой страны Советов. Но самым большим и печальным открытием была та ненависть, которую питали друг к другу «братские» народы этой «единой» страны, скрепленной общим устремлением к сияющим вершинам коммунизма. Я познал ее, эту ненависть, не из чьих-то рассказов, не умозрительно, а на самом себе.

Гостил я как-то у моего друга, хорватского архитектора и редактора журнала Дарко Вентурини. Перед моим отъездом из Загреба Дарко устроил прощальный вечер, пригласив много именитых гостей — загребскую элиту. Он так и остался бы ничем не примечательным — милым, и только, — если бы мне не пришло в голову, из чисто светской учтивости, сдуру обмолвиться: грустно уезжать из страны, к которой я прикипел (Югославии — не Хорватии!), но зато у меня впереди еще целый день в Белграде…

Наступила неловкая тишина. Гости поспешно стали прощаться. Они вежливо и сухо пожимали мне руку, желая счастливого пути. Один даже выразил свое пожелание с такой интонацией, что оно звучало вполне однозначно: проваливай и больше не возвращайся. Как только ушел последний гость, хозяйка дома, Лерка, в слезах ушла на свою половину, а ее муж Дарко спросил меня с дрожью в голосе:

— Как ты мог так меня подвести?! Ведь с этими людьми мне жить и работать…

Он ни за что не хотел поверить, что я понятия не имел о сербскохорватской любви— любви кошки с собакой! Как и о том, что хорвата Тито здесь считают предателем, ради личных имперских амбиций отдавшим сербам богатства своей страны, а сербов — азиатами, дикарями, лентяями, жирующими за счет цивилизованных европейцев-хорватов. Днем позже, в Белграде, я услышал практически то же самое, только из сербских уст.

Бранко Чопич, один из ведущих прозаиков, зазвал меня в гости, и там за рюмкой ракии я делился с ним своими восторгами: и острова, и все побережье Далмации запали мне в душу.

— Какие богатства! — воскликнул он, тяжело вздохнув. — И все — у них…

После того, что еще накануне случилось в Загребе, я мог бы и не задавать вот этот дурацкий вопрос:

— У кого?

Но я его задал… Бранко уставился на меня: