Моя жизнь в жизни. Том 2 - страница 3

О встрече с Жозефиной я написал по горячим следам. И был там такой пассаж: «Уже через каких-нибудь полчаса все в зале перемешались, сдвинули столики, образовав одну большую компанию, где и самые незнакомые кажутся давними знакомцами. Даже друзьями. Жозефина увлеченно что-то рассказывала, но я сидел слишком далеко от нее и ничего не слышал. Лишь изредка сквозь скрип стульев, стук ножей и вилок, смех и звуки оркестрика, пиликавшего в дальнем углу зала, доносился голос Жозефины Беккер.»

Что касается сдвинутых стульев, стука ножей и звуков оркестрика — все верно. А вот «сидел слишком далеко от нее и ничего не слышал» — это неизбежная и еще далеко не самая худшая уступка цензуре. Потому что вместо этого шел текст, который на «залитованные» страницы попасть не мог никогда. Мы оказались в ту ночь совсем рядом друг с другом, и меня Жозефине представили. И я успел сказать ей несколько восторженных слов, полностью отражавших мои впечатления. А дальше последовало вот что. Жозефина спросила, почему в каком угодно контексте советская печать использует слово «негр»? И не дав мне ответить, продолжила:

— Ведь это же расизм наизнанку, обидная кличка, которую у вас произносите симпатией и сочувствием. Но она все равно не перестает быть от этого кличкой.

Чувства переполняли ее — было видно, что она торопится высказаться. Жозефина воспроизвела рассказ какого-то своего темнокожего американского друга, которого еще в конце пятидесятых годов бурно приветствовали на московских улицах.

— За что?! — восклицала она, повторяя, как видно, его восклицание. — Ведь он был никому не известен и ничего особенного собой не представлял. Значит — за цвет кожи? Как гонимого белыми? Как жертву расизма? Но лично он, например, никакой жертвой не был, а вот абсолютно им не заслуженные овации как раз и были расизмом, только навыворот. Как это возможно?! Как это возможно?! — повторяла и повторяла она. — Неужели действительно у вас есть еще и антисемитизм?!

— Что вы, что вы!.. — в ужасе вскричал я, хорошо осознавая, где нахожусь.

— Я знаю, что есть, — вдруг печально и уже без всякого энтузиазма возразила Жозефина. — Вы не можете в этом признаться. И не надо! А я не смею сказать Мишелю (так она называла своего приемного сына Мойшу), что никакие это не выдумки. Он где-то вычитал, что Советский Союз страна нерушимой дружбы народов, и поверил в это. И я не хочу лишать его этих иллюзий.

Ее расспрашивали о планах, о будущем — она отмахивалась, отвечала коротко и небрежно: «Съезжу в Африку, попою немного, и все! Конец. Хватит. Пора на покой». На разных языках что-то ей возражали — весело, не принимая, как видно, эти слова всерьез. И то верно: ведь в первый раз Жозефина прощалась с публикой еще полвека назад.

И через многие годы, уже в пятьдесят шестом, на концерте в парижской «Олимпии» прижала руки к груди и сказала: «Прощайте!» Верила ли она сама в то, что тогда говорила? После очередного прощания не проходило и нескольких месяцев — она появлялась опять на эстраде, молодая, жизнерадостная, незнающая устали, несущая радость миллионам людей.

Такой она мне запомнилась — в табачном дыму ночного ресторана «Сатурн», хохочущая, белозубая, с бокалом в руке, убежденно отвечающая на чей-то вопрос о самых ближайших планах: «Хватит! Пора на покой.»

На покой, конечно, она не ушла. Жозефина Беккер всегда ставила перед собой задачи немаленькие. Но и они выглядели пустячками в сравнении с тем, что она задумала на этот раз: ревю «Жизнь в песнях» — историю не просто одной певицы, а целой эпохи, историю, воспроизведенную средствами популярнейшего из искусств. Художник Андре Левассер потратил несколько месяцев на то, чтобы осуществить ее замысел; реконструировать самые знаменитые фрагменты из самых знаменитых программ Жозефины сорокалетней и даже пятидесятилетней давности. Дать новую жизнь любимым шлягерам наших бабушек, возвратить молодость артистке, которой, казалось бы, и не нужно никуда «возвращаться», ибо с молодостью она вообще не расставалась ни на один день.

Не ностальгического «ретро» хотела она — в «ретро» всегда есть сентиментальность, всегда грустная нота: как это было прекрасного, что прошло… Для Жозефины прошлое, в сущности, не было прошлым, оно оставалось с нею всегда, ибо сама она не ощущала груза лет, а если и ощущала, то никому, даже себе, не позволяла поверить в то, что годы уже не те. И, чтобы всем показать — Жозефина осталась прежней, она решила восстановить с максимально возможной точностью то, что сохранилось в памяти ее сверстников, о чем слышали как о легенде новые поколения: грандиозное шоу Черной Жемчужины, ослепительно юной, не знающей устали, поющей, танцующей, зажигающей зал — два часа каждый вечер. Каждый вечер — восемь недель подряд!..