Можайский — 2: Любимов и другие - страница 6

Поручик, воспользовавшись чем-то вроде возникшей перепалки, промочил себе горло. Вообще, замечу, собравшиеся в моей гостиной — за исключением разве что доктора, вполне уже угостившегося в ресторане Алексея Тимофеевича (6-я линия Васильевского острова; отменные окорока, приличный коньяк, широкий выбор сигар и папирос) — не слишком стеснялись в отношении моего стола. Даже больше скажу: мои запасы таяли настолько быстро, насколько это вообще возможно. А запасы мои — как и подобает в квартире практикующего репортера — скудостью не отличались! Не случись пожар — о нем чуть позже, — продлись наши скорбные посиделки на час-другой долее, и — всё! Мы остались бы только с минеральной водой, при условии, конечно, что его сиятельство не оказал бы нам всем любезность и не отправил нарочного в «Якорь». Как известно, в «Якоре» его сиятельство пользуется не только неограниченным кредитом, но и всевластием клиента, способного поднять прислугу на ноги хотя бы и в три-четыре часа утра. Разумеется, не мне судить, насколько это законно в свете недавних распоряжений его высокопревосходительства Николая Васильевича[6]. Но, с другой стороны, я сам буквально на днях имел честь столкнуться с его высокопревосходительством в дверях одного уютного ресторанчика на Невском, причем денщик его высокопревосходительства нес полную корзину бутылок отменного вина, а время отпуска такого рода напитков давным-давно вышло[7].

Итак, наш юный друг, воспользовавшись возникшей заминкой, промочил себе горло, а потом счел нужным поблагодарить Вадима Арнольдовича и доктора за поддержку. Впрочем, благодарность доктором вряд ли была услышана: он, как я уже сказал, вновь засопел на диване.

— Эти госпо… эти молодчики, — опять был вынужден поправиться поручик, — окружили меня с видом вполне себе серьезным, хотя, признаюсь, прямой угрозы немедленной расправы от них не исходило. «Что всё это означает?» — начал было я, но был прерван… нет: даже оборван приказом следовать за ними. Не подчиниться я не мог: в отличие от негрозного внешнего вида, приказ был отдан так, что волосы на моей голове встали дыбом. Наряженный пожарным молодой человек произнес распоряжение холодно, решительно и даже с какой-то самоуверенной небрежностью. Ну, чисто генерал на параде, абсолютно точно уверенный в том, что на его проезд все непременно встанут во фрунт! Не хватало только одной мелочи — генеральского мундира!

Митрофан Андреевич, всякий раз, когда речь заходила о пожарных чинах, болезненно морщившийся, и на этот раз поморщился, да так, что его усы встопорщились параллельно полу. И каждый, кто хоть раз вживую и в непосредственной близости имел честь лицезреть нашего уважаемого брант-майора, понял бы, насколько сильно господин полковник страдал! Да и как тут не страдать, если поручик, которому вновь изменило чувство такта, какого-то юнца по чину поставил выше главы столичной пожарной команды?

Митрофан Андреевич не только страдал, но и был чрезвычайно зол. День у него совершенно не задался, а если говорить совсем откровенно, прошел из рук вон плохо. Чем ему пришлось заниматься, я расскажу чуть позже, а пока попрошу снисходительного читателя о небольшом одолжении: поверить мне на слово. И слово это в том, что окрики и брань Чулицкого, улыбающийся взгляд Можайского, замечания Инихова, невнятное рычание Гесса и даже вольность Ивана Пантелеймоновича не шли ни в какое сравнение с тем, что господин полковник сделал в следующий миг. Клянусь, уважаемый читатель: скорее уж я преуменьшаю, нежели преувеличиваю!

Митрофан Андреевич медленно поднялся с кресла, подошел к поручику вплотную, некоторое время постоял напротив него и вдруг — стремительным движением правой руки — схватил нашего юного друга за его неуставной шарф и сорвал этот шарф с его шеи!

— Это что такое, поручик? — Митрофан Андреевич, сжимая в кулаке дорогущую тряпицу, даже не ревел: он так громыхал, как — по словам опытных путешественников — может громыхать только в аргентинских пампасах! — Что вы себе позволяете? Какой вид являете окружающим?

Поручик откровенно растерялся: еще никто, насколько мне известно, не делал ему замечаний за эту его — вполне извинительную, положим на сердце руку — слабость. И ладно бы просто замечание от вышестоящего офицера, но замечание с рукоприкладством! Это уже не шло ни в какие ворота, но также было неясно, как в такой ситуации следует поступить.