Можно я вырасту деревом? - страница 2
И вот мы зажили втроем - мы с Джефом бок о бок непонятно с кем или с чем. Посмотришь - в чулках, в оборочках, в кофточке с отложным воротничком - девочка как девочка. Счесать лохматость со лба и гладко заплести, за стол усадить - может накарябать печатными буквами свое имя. Или над книжкой замрет, пальцем обслюнявив страницы, а заоконное лето тонким карандашом нарисует ей веснушки да отмоет лицо до румяной белизны. А через пять минут отвернешься, а она уже носится на четвереньках по дому, скользит, как солнечный луч, по стенам, по перилам, по лестнице вверх и вниз - нетерпеливая, яркая.
Перед нашим крыльцом топорщится ежиком осота небольшая полянка, обрамленная кустами, за которыми - чуть подальше - ажурной синевой клубится городской лесопарк. По утрам на розовом от восходящего солнца газоне резвятся заячьи семейки - непуганные, уютные, точно выставленные в пасхальной витрине игрушки.
Выглянув как–то раз в окно - рассвет уже золотил деревянные ступеньки, и на траве лежала искристая серебряная пыль - я увидела, как Полли скачет вместе с зайцами, пружинисто отталкиваясь от земли, и ее русые косички свернулись в длинные бархатные уши.
- Джеф! - завопила я испуганно.
Он выскочил из дома в одних трусах - хорошо соседи еще спали - сгреб прыгучее создание в охапку, а оно, вернее, она - Полли, спряталась у него на груди, сжавшись в тугой комок, и по–кошачьи заурчала. В нашем дворе все время околачиваются бездомные кошки…
Я стояла босиком на холодном утреннем полу, злая и растерянная, а Джеф улыбался и почесывал за мягкими заячьими ушками, которые не торопились превращаться обратно в косички.
- Ну что ты, котенок, смотри, как маму напугала, - повторял он, взглядом умоляя меня не сердиться.
- Моя муза, - говорил Джеф, смеясь. - Ты - моя маленькая муза, - и, взмахнув кистью, оживлял на холсте дичайшую какофонию изогнутых линий, кривых мазков, нелепых контуров и цветовых пятен. Как получилось, что мелкий чиновник с зарплатой гастарбайтера ни с того ни с сего возомнил себя Ван Гогом, - удивлялась я.
- Я с детства мечтал рисовать, - объяснял Джеф. - Но все руки не доходили. А сейчас решил, что пора. На самом деле для того, чтобы чему–то научиться, нужно немного смелости - только и всего. - улыбался он. - А уж с такой помощницей, как наша дочка…
«Дочка», - кривилась я. Быстро же вы спелись.
Иногда мне кажется, что Джеф сам в детстве был «собачкой», оттого он такой хаотичный, бестактный, подвержен странным желаниям и инстинктам. Снаружи - мужчина, муж, а внутри - одному Богу ведомо что. На поверхности - блик, игривое серебрение, а под ней - омут неведомой глубины. Потому, должно быть, и детей у нас нет, что как невозможно смешать масло с водой, так не скрестить homo sapiens с неумелой под него подделкой.
Страшное подозрение, однажды зародившись, горькой таблеткой перекатывалось на языке, и хотелось выплюнуть - ему в лицо - но я сдерживалась. До тех пор пока не застала обоих в старом гараже, выпачканных с головы до ног краской, припорошенных известкой и кирпичной крошкой. Брюки, платье забрызганы - не отстираешь, руки по локоть в радуге, на прислоненном к стене холсте - сырые отпечатки маленьких ладошек.
- Мы с Полли экспериментировали, - пояснил Джеф, извиняясь, - играли с цветом.
Он поймал мой взгляд и поежился, передернул плечами.
- Плевать на тебя, - закричала я. - Кого ты думаешь вырастить из этого… из этой, - я не находила слов. - Свинью? Мартышку? Я из сил выбиваюсь, пытаясь сделать это существо человеком, хотя мы оба знает, что оно не человек. Облагородить, научить. А ты…
Я многое ему тогда высказала - он смотрел презрительно, сунув испачканные руки в карманы. И тут, невольно, словно конфету обронила из губ, произнесла то самое, запретное. Джеф побледнел, отшатнувшись, как лепесток флюгера, о который с силой ударился ветер, потом покраснел. Молча вернулся в дом - я следовала за ним по пятам виноватой тенью, не зная, укорять ли дальше, просить ли прощения - сдернул с антресолей чемодан и принялся запихивать в него вещи. Я наблюдала за его суетливыми движениями и размышляла о том, какой непоправимой бывает правда и что самую дикую и чудовищную клевету можно простить и пережить, а три простых слова истины - почему–то не получается.