Мутант - страница 14

Его мысль устремились вперед, обгоняя его, в невысокий дом с двумя флигелями, стоявший на склоне холма, и сомкнулась с ее сознанием в жаркой близости. Это было нечто большее, чем поцелуй. И, как всегда, было волнующее чувство ожидания, которое росло и росло, пока не распахнулась последняя дверь, и их тела не коснулись друг друга. «Вот, — подумал он, ради чего я был рожден Болди; ради этого стоит терять миры.»

За обедом эта связь распространилась и на Эла, неуловимое, глубоко укоренившееся нечто, что придавало вкус пище и делало воду вином. и сделало еду Слово дом для телепатов имело значение, которое обычные люди не могли полностью постичь, ибо оно включало в себя неведомую им связь. И там были тонкие, неуловимые ласки.

«Зеленый Человек спускался по Великой Красной Ледяной горе. Мохнатые Карлики пытались на ходу загарпунить его.»

— Эл, — сказала Этель, — ты все еще работаешь над своим Зеленым Человеком?

И тогда нечто переполненное ненавистью, холодом и смертью задрожало в воздухе, словно сосулька, с хрустом проламывающаяся через хрупкое золотистое стекло. Беркхальтер уронил салфетку и поднял глаза, совершенно сбитый с толку. Он ощутил, как мысль Этель отпрянула, и быстро коснулся ее разума, чтобы хоть немного ободрить ее. А на другом конце стола молча и настороженно сидел маленький мальчик со все еще по-детски округлыми щечками, понимающий, что совершил грубую ошибку, и ищущий спасения в полной неподвижности. Его разум был слишком слаб, чтобы противостоять прощупыванию. Понимая это, он сидел совершенно спокойно, выжидая, пока эхо от мысли ядовито висело в тишине.

Беркхальтер сказал:

— Пойдем, Эл.

Он поднялся. Этель начала было что-то говорить.

— Подожди, дорогая. Поставь барьер. Не слушай.

Он мягко и нежно коснулся ее разума, а потом взял Эла за руку и повел его за собой во двор. Эл смотрел на отца огромными тревожными глазами.

Беркхальтер сел на скамью и посадил Эла рядом. Сначала он заговорил вслух — чтобы смысл его слов был ясен, и еще по одной причине. Ему было очень неприятно обходить слабую защиту мальчика, но это было необходимо.

— Это очень странно, думать так о матери, — сказал он, — и странно думать так обо мне. — Для разума телепата упрямство и непосвященность являются более омерзительными, но тут речь шла ни о том, ни о другом. Присутствовала лишь холод и злоба.

«И это плоть от плоти моей, — подумал Беркхальтер, глядя на мальчика и перебирая в памяти восемь лет его развития. — Не перерастает ли мутация во что-то дьявольское?»

Эл молчал.

Беркхальтер погрузился в юный разум мальчика. Эл попытался вырваться и убежать, но сильные руки отца схватили его. Инстинкт, а не рассудок двигал мальчиком, поскольку мысли могли соприкасаться и на больших расстояниях.

Ему не хотелось этого делать, потому что вместе с восприимчивостью ушла чувствительность, а насилие всегда оставалось насилием. Но жестокость была необходима. Беркхальтер искал. Иногда он навязывал Элу ключевые понятия, и в ответ поднимались волны воспоминаний.

Наконец, усталый и полный отвращения, Беркхальтер позволил Элу уйти и остался один сидеть на скамье, наблюдая за тем, как красный отсвет умирает на снежных пиках. Белизна их была подкрашена красным. Но было еще не слишком поздно. Человек глуп, и был глуп с самого начала, иначе бы он знал бесполезность такой попытки.

Воспитание еще только началось. Эла еще можно было перевоспитать. Глаза Беркхальтера стали жестче. И мальчик будет перевоспитан. Будет. Но еще не сейчас, не раньше, чем жаркий гнев настоящего уступит место симпатии и пониманию.

Еще не сейчас.

Он вошел в дом, коротко переговорил с Этель и вызвал по видеосвязи дюжину Болди, работавших вместе с ними в Издательском Центре. Не у всех из них были семьи, но никто не уклонился от встречи, когда полчаса спустя они встретились в задней комнате Таверны Язычника в деловой части города. Сэм Шейн поймал отрывок знания Беркхальтера, и все они прочли его эмоции. Слитые в единое целое своим телепатическим чувством, они ждали, когда Беркхальтер будет готов.

Потом он рассказал им. Поскольку разговор велся на языке мысли, это не заняло много времени. Он рассказал им о японском дереве из драгоценных камней со сверкающими безделушками, о сверкающей приманке. Он рассказал им о расовой паранойе и пропаганде. И эта самая эффективная пропаганда была упрятана в сахарную оболочку, и искажена так, что мотив становился незаметен.