Мужчина без чести [СИ] - страница 9

Эдвард помнит, как он стоял перед шкафом, пытаясь вспомнить, что сейчас должен сделать. Футболки, костюмы, рубашки — всё висело внутри ровным рядом, нужно лишь было сделать выбор. И то ему было не под силу. И то догадался, как следует поступить, лишь через несколько минут.

Пижама была слишком лёгкой, от дрожи не спасала. Но мужчина боялся, что если разденется снова, пробудет перед шкафом ещё столько же и уже не гарантировано, что вспомнит, зачем здесь вообще стоит.

Он взял подушку и одеяло — машинально, автоматически, без лишних мыслей. Просто взял — подошёл и взял. И в гостиную — причину, по которой не мог оставаться с женой слишком долго, в отличие от всего иного, он запомнил.

А она упиралась, не хотела уходить. Даже плакала вроде как. Глупая какая… с каких пор развитая интуиция не подсказывает, что рядом опасность?

Эдвард всерьез опасался, как бы безумно это не звучало, что, проснувшись среди ночи и забывшись, где находится, легко сможет закрыть беллино личико этой самой светлой мягкой подушкой и держать до тех пор, пока всякое сопротивление не исчезнет…

Это пугало и ошеломляло, даже больше — сводило с ума, но ничего, чтобы побороть это, он предпринять не мог. Не знал, что нужно. Гораздо безопаснее было отправить девушку подальше. И подольше. Хотя бы до утра… вдруг утром что-то изменится?

Эдвард ворочается в своей новой тесной постели, то и дело скользя ногтями по наволочке, издающей отвратительные звуки, но остановиться почему-то не может. Раз за разом вспоминает, раз за разом перебирает какие-то смутные мысли в голове. Такое ощущение, что там — дыра. Черная, как в космосе. Засосавшая в себя всё и всех вокруг. Будет ли возврат, возможно ли его оформить — неизвестно.

Закрывая глаза и борясь с непонятной энергией, спрятавшейся где-то внутри и замаскированной, он пытается заснуть. Двадцать минут, час… часы на стене поворачивают стрелки как ни в чём не бывало, отсчитывая его время. Быть может, хоть они смилостивятся… он слышал, что во сне вспоминается то, что было укрыто даже самой надёжной памятью. И хочет вспомнить. Хочет, потому что знает, что в противном случае может нанести непоправимый вред единственному важному для него человеку. А это уж никак непростительно… что в этом мире, что в другом.

Вокруг темно и холодно. Вокруг — кирпичи и тёмно-коричневая густая грязь в больших лужах. Вокруг витает страх с привкусом отчаянья и, кажется, алкоголя. Сколько же надо выпить, чтобы так…

Внезапный толчок. Болезненный, удушающий, срывающий с крика последние оковы. Сильный. Резкий. До того, что вздуваются вены на шее, а из глаз неостановимым потоком брызжут слёзы. Тело трясёт, колени подгибаются, и только то, что движение повторяется, помогает удержаться на ногах.

Стена с кирпичами становится нечёткой. Слёзы тому причина или то, что постепенно хочет удалиться куда-то подальше сознание, Эдвард не знает. Вокруг уже нет ни темноты, ни луж, ни сырости. Есть только запах спиртного — резкий, зловонный — и бесконечная боль. Раз за разом. Удар за ударом.

Неужели, если убивать, нельзя мягче, быстрее? Эта пытка никогда не кончится.

А над ухом слышится свистящее дыхание и полустоны, расползающиеся по закрытому ночному переулку. Они тихие — слышны только ему самому, — но оттого не менее явные. Что там происходит?..

— Достойный мальчик, — раздаётся приглушённый бас совсем рядом. Он словно бы вырастает из этих самых стонов, переливаясь среди них цветной радугой, — милый, милый мальчик…

И ещё больнее. В разы. Так, что щиплет в глазах.

— Милый… милый… — то же самое. Тот же звук. Другой голос, но тот же смысл, та же интонация. Пробирает до самых костей. До края сознания — самого далёкого, самого спрятанного — пробирает. И пытает. Как-то, что было недавно сзади, как та боль, которая бесконечно истязала всё тело.

Она здесь и сейчас. И источник её вовсе не в груди, как это бывает при кошмарах, не в ногах, когда те отнимаются, и даже не в голове, что вполне логично кошмарным сновидениям. Он… там. Там, где в принципе быть не может и где никогда не должен. Ни за что.

— Милый… милый… — продолжается. Жуткая какофония продолжается. Ей нет ни конца, ни края, она беспощадна. И вместе с ощущением свернувшегося клубка иголок сзади действует безотказно. Убивает.