Мужицкая обитель - страница 11

— Кто это у вас там?

— Иеромонах один, отец Анфим… Он у нас на все руки мужик. Вот гостиницу выстроил. Такие у него от Господа дарования, просто удивление. Все может. Вы как думаете, раз уж он летал!

— Как?

— Да с собора этого. Помутилась у него голова что ли, ну, и слетел вниз… Шибко расшибся; думали — помрет, соборовали[48] уж. Ведь о камень вдарился. Нет, отлежался. Шесть месяцев в келье с койки не поднимался. Ну, и как встал, в тот же день сейчас на шпиц взлез, поправка какая-то была там. Мы уж его не пускали — куда, слушать не хочет. "Господь, — говорит, — сохранил раз, сохранит и в другой! А если и помру, все же на послушании, на Божьем деле!"

С воздухоплавателем этим я познакомился потом.

— Повыше-то — к небу ближе. Как взойдешь, вся горняя над тобою, небеса разверзаются, ангелы говорят душе. И помыслы чище. Сверху-то вниз глядишь, и люди кажутся маленькие, да и страсти их самые крохотные, да жалкие… Дух-то что орлими крылами парит; птица летит мимо — точно сестра тебе, ласково на тебя смотрит, близок ты ей, тоже в воздухе, как и она, купаешься. Молитву творить, откуда и слова, совсем не те, что внизу. На земле земля к себе тянет, а тут небо зовет, каждая тучка точно над тобой останавливается, манит: пойдем-де со мною… Ветер ежели мимо, точно дух Божий в нем носится… Нет, хорошо на верее… Лучше нельзя!

Во время моего посещения Валаама богомольцев было чрезвычайно мало. Несколько корельских семей, да гулящая голытьба из Питера обрадовалась даровым кормам. Так что типы, пропавшие бы в другое время, здесь невольно бросались в глаза. Особенно любовался я двумя купеческими саврасами[49]. Очень уж хороши были. Носы тупыми углами вверх, лбы — впрочем, лба им не полагалось — капуль[50] заменял, золотушные глаза, ничего не выражавшие, и отвислые нижние челюсти. При этом спинжак[51] в обтяжку и штаны, разумеется, колокольчиками.

— Эти зачем тут? — спрашиваю у о. Никандра.

— На исправлении. Третий месяц слоняются!

— Вот, я думаю, томятся?

— Нет, помилуйте. Тятенька у них звероподобный. Мы тут увидели свет, говорят. Одного родитель здесь в монастыре учил. Хорошую стоеросовую палку об него обломал. Только и беда с ними!

— А что?

— Бог знает как уж это они табак достают!

— Да разве богомольцам курить воспрещается?

— А то как. Тут смех с этим куревом. Из Питера какие особы наезжают, можно сказать, сугубые господа, в кавалериях. Так они, что мальчики, в трубу дымок-от пущают… Дымком-то в форточку попыхивают. Раз я к одному в келью нечаянно вошел, а у него цигарка в зубу. Он ее сейчас трах — да между пальцы и зажал. Стыдно-с, говорю ему, в генеральском чине, и вдруг такой соблазн. Знаете устав наш, что нельзя! "Это вы, — отвечает, — насчет табаку, так я, ей-Богу, и не курил, и не курю совсем. Помилуйте, что в ем, в табаке этом… Одно зелье блудное!.." А как он не курит, коли цигарка-то у него скрозь пальцы дымит… Вот я, говорю, пойду, да отцу Дамаскину пожалуюсь… Так он меня стал просить, так просить…

Два купеческих савраса перепели все мотивы французских шансонеток, которые они узнали, разумеется, не из первых рук, и заскучали. Кстати, изобретательность выручила. Слышу я как-то в коридоре:

— Давай канонархать[52]!

— Давай!

— Начинай… Попробуй-ка проканонархать так, как отец Александр канонархает. Ну?

Рев поднялся такой, что о. Никандр погрозился тятеньке отписать.

— Неужели же мы себе самого малого музыкального удовольствия доставить не можем?

А то вот еще один овощ от чресл[53] купеческих.

Стою я как-то у монастырской хлебни. Вдруг оттуда выскакивает весь в поту молодчинище громаднейший, на громадных тяжелых, толстых лапах, лет этак семнадцати. Лицо все в прыщах, нос точно чем-то налившийся, маленькие свиные глазки. Руки лопатами. Выскочил, как с угару, тяжело дыша.

— Вот благодарю!.. Утешила меня маменька… Вот благодарю!

— Что это вы? — спрашиваю.

— Ну, монастырь!

— Это вы насчет чего же?

— Как же… Сорок дней окромя квашни ничего не видал!

— Каким образом?

— А вот видите. По нашему обиходу я запил. Меня маменька поймали, на пароход и сюда водворили на сорок дней!