Мужские прогулки. Планета Вода - страница 13

«По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой…»

Остальные, подхваченные единым порывом, выдохнули общим вздохом: «Ммыи-ыи-ыи…» Боковым зрением Михаил Михайлович успел заметить, как администратор, сурового, угрюмого вида мужчина, сделал движение к ним, подняв руку в протестующе-запрещающем месте, но поймал взгляд Гаврилова и успокоился, отступил в свой угол. Пели негромко, никому не мешая, но так, что можно было слушать. И во всем: в паузах, в интонации, даже в произношении слов, в длительности дыхания — была такая одинаковость, такая легкость, такая согласованность (и когда успели так спеться?), что казалось, будто не певцы вели песню, а сама песня прилетела в задымленный жужжащий зал и осветила все вокруг, и повела за собой.

Фиалков петь не умел, стеснялся своего голоса, но музыку и пение, особенно хоровое, любил и не терпел даже малейшей фальши, а сейчас не удержался, не зная слов, вступил в песню лишь голосом, вместе со всеми повторяя мелодию припева, захваченный мощью песни, не перевирая и не фальшивя. Глаза у него пощипывало от нахлынувших чувств: тут была и растроганность красотой пения, и тщеславие от того, что окружающие смотрят на них с одобрением и завистью, слушают их, помогают им, и вот уже вовлечены соседние столики, а за ними вступили дальние; тут была и гордость за товарищей своих, за себя, за то, что и он — частица этой дружбы, и он — звено этой сплоченности. Он глядел на своих новых знакомых и видел, что они испытывают теперь то же, что и он, — сладостное чувство принадлежности к общине, драгоценный миг единения, слитности одного со всеми, спаянности пятерых душ, пятерых настроений в одно настроение, пятерых чувств в одно упоительное чувство преданности мужскому товариществу. Ощущая себя свободным, раскованным, как никогда, всемогущим, — господи, думал он, как прекрасно все, какие люди рядом, какая впереди жизнь! И я еще молод, и силы еще не початы, и все достижимо! — он понял: вот такие мгновения, такие минуты и красят жизнь.

Фиалков вошел в бокс и склонился над кроваткой малыша — ему шел всего лишь четвертый месяц, а он уже успел за свою короткую жизнь три раза побывать здесь, в лоротделении. Малыш повернул голову, уставился на него темными таинственными глазами и вдруг весь осветился радостью, засиял беззубой улыбкой.

— Понравились вы ему! — с гордостью за сына сказала стоявшая рядом мама.

Это Фиалков знал и сам. Этому темноглазому малышу он нравился, а вот тому, что лежал в соседнем боксе, чем-то не угодил.

Стоило Фиалкову лишь приблизиться к его кроватке, как тот поднимал отчаянный рев. Улыбка темноглазого малыша будто очистила душу, и весь день Михаил Михайлович не мог о ней забыть. «Интересно, — думал он, — кто из этих двух моих пациентов прав: тот, который увидел во мне симпатягу, или тот, кто принял меня за бяку? У человека чуть ли не с момента рождения возникает тяга к общению. И эта потребность глубоко избирательна. Маленькие человечки сделали свой первый в жизни выбор: один меня почему-то принял, другой — отверг. Всю жизнь они будут непрерывно выбирать: профессию, книги, любимых, друзей. Но какая тайна — выбор! Почему мы выбираем одних и избегаем других? Почему возникает эта неуловимая и подвижная связь меж людьми? От чего это зависит: и то, что человек способен окружить себя массой людей, и то, что, когда он вдруг исчезает, — никому нет до него дела?..»

Константиновская история не давала Фиалкову покоя. Ощущение незавершенности начатого мучило, но бог знает, что именно следовало предпринять, как повести это самодеятельное расследование, чтобы оно дало какие-то результаты, не рассыпалось, не ушло в песок. Впрочем, могло ли оно вообще привести к каким-то результатам?

Фиалков стал задумываться над тем, каким люди видят его, хорош он или плох для окружающих, способен ли вызывать у них искреннюю привязанность. Мысль о том, что кто-то, взяв его записную книжку, разбухшую от имен, не сможет обнаружить людей, принимающих близко к сердцу его существование, повергла Фиалкова в тревогу. Кроме того, он стал побаиваться, как это бывало с ним в детстве, оставаться один. В пустой комнате ему становилось не по себе до такой степени, что он торопился в любое людное место — чаще в кинотеатр, где сознание, что ты не один, в темноте рядом с тобой множество невидимых людей, действовало успокаивающе… И тем охотней он стал использовать любую возможность провести вечер с Гавриловым и его друзьями.