Музыка - страница 12

Завариху мы ели целую неделю, потом мука кончилась. Однажды, когда я вернулся из школы, бабушка стала собираться.

— Пойду, — сказала она мне, — займу денег.

Я кивнул, бабушка вышла. Только я разложил тетрадки, как дверь снова хлопнула. Я подумал, что это кто — нибудь из соседей, но это была бабушка. «Забыла чего?» — подумал я про неё, но бабушка стояла в странной позе. Одну руку она держала над собой. Я пригляделся. Бабушка держала розовую тридцатку.

Не раздеваясь, она подошла к столу и села, не выпуская бумажку. Лицо её было бледным.

— Вот! — сказала бабушка. — Вышла, иду и думаю, куда идти? У всех занимали, все без денег сидят. Бог ты мой, думаю, хоть бы ты помог, что ли? А ветер на воле — то… Позёмка… Вдруг гляжу — шуршит бумажка, наклонилась, глядь — тридцатка!

Бабушка смотрела на меня восторженными глазами, будто я и есть бог, у которого она просила помощи.

— Значит, правда! — прошептала она. — Значит, он всё — таки есть! Видит всё…

Бабушка размотала шаль, скинула пальто и вдруг принялась молиться в угол. Икон там никогда не было — я знал, что молятся на иконы, — но бабушка молилась в угол. И часто — часто кланялась.

— Господи! — шептала бабушка. — Заступись за нашего кормильца, упаси его от смерти!

Я понял, о ком молилась бабушка, и тоже с надеждой посмотрел в угол.

Сердце опять захолонуло у меня. «Господи! — подумал я. — Пусть я буду голодать всю жизнь, пусть только ничего не случится с отцом!»

И снова израненный вагон и тот, на носилках, предстали передо мной.

— Бабушка! — попросил я. — Бабушка, хватит!

Бабушка послушалась меня, повесила шаль и пальто на место, но её слова всё — таки дошли до бога.

Вечером дверь хлопнула, и в комнату ворвалась мама. На ней не было лица.

— Вася! — плакала она. — Вася!

— Похоронка? — крикнула бабушка, хватая её за руку. — Говори скорей!

— Нет! — кричала мама и плакала. — Нет! Раненый. В госпитале! У нас!

— Сильно? — крикнула бабушка. — Говори!

— Нет, — плакала мама. — В руку, ранение тяжёлое, но не страшно.

Бабушка оттолкнула её и закричала:

— Так чего ты ревёшь, дура! — и вдруг заплакала сама, прижавшись к маминому плечу.

В госпиталь мы бежали — я впереди, мама с бабушкой немного отстав. Время от времени я останавливался, нетерпеливо ждал, когда расстояние между нами сократится, и с недоумением думал о боге.

Значит, он есть? Значит, он всё видит и в самом деле, если дал бабушке денег и спас отца?

«Зачем же тогда вся эта война?» — думал я и разглядывал облака, плывущие над головой: а вдруг облака разойдутся, и я увижу его?

В душном тёмном коридоре, где пахло щами из кислой капусты, наобнимавшись, нацеловавшись, наговорившись с отцом, я рассказал ему про бога.

Я думал, он засмеётся, но отец задумался, а потом сказал:

— У нас был один солдат, он носил крест и перед боем молился. Но его убили. — Он помолчал и добавил, грустно усмехнувшись: — На бога надейся, а сам не плошай.

Я вглядывался в отца, слушал, что он говорил, любовался им и думал, был уверен — уж отец — то не плошал. Ведь не зря он старший сержант, хотя уходил на войну простым солдатом, не зря он только ранен, а немец, который стрелял в него, убит.

Отец рассказывал, как он швырнул гранату и в это время его ранило — пуля задела кость. Его отправляли в Сибирь, но он уговорил начальника санитарного поезда, зная, что они будут ехать мимо нашего города, взял у него направление в мамин госпиталь и пришёл туда с белой забинтованной рукой наперевес. Мама смотрела в микроскоп, когда он вошёл к ним в лабораторию, получив сначала халат и койку. Маме сделалось плохо — те две женщины давали ей нюхать нашатырный спирт.' От мёртвых, от крови мама не падала в обморок, а тут упала.

Но теперь всё было позади. Так мне, по крайней мере, казалось. Отец должен был долго лежать в госпитале, а потом ещё отдохнуть несколько дней дома, и я ждал этих нескольких дней, как самого счастливого времени.

Этими днями была освещена вся моя жизнь и, сидя на уроках, я часто представлял лицо отца — выбритое и молодое, совсем как на той карточке, что была на комоде.

Кража, санитарный поезд, мёртвый солдат, похоронная Анны Николаевны — всё отодвинулось куда — то, и часто я приходил в себя только тогда, когда Вовка Крошкин больно толкал меня в бок.