MW-10-11 - страница 16

- Вы уж простите смех мой. Это лишь потому, что подумал я, как смотрелся бы в инфуле, с крестом и пасторалью. Вот это уже шутовством и было бы; только бы на меня люди глянули, так животики бы от смеху и надорвали (...) Оставьте меня! (...)

Якуб задумался. Затем положил руку на нечесаной голове Монашка, говоря:

- Различные пути к Богу ведут; так иди же своей, шут божий."

Был бы Монашек королем шутов, на века памятным, если бы только пожелал одеть на себя шутовскую упряжь и принять должность при дворе. Только сам он предпочел быть божьим шутом, ибо, хотя и различные ведут к Богу пути, самый прямой из них - это быть самому себе хозяином. Наивеличайшие шуты в истории не­сли в себе частицу сердца и души Монашка.

Мы мало чего знаем о тех величественных представителях людской ветви шутовского рода, носящих титулы придворных шутов и имеющих в себе нечто от судей, философов, бичей божьих, "но в себе самих нечто по-детски смешное" (Старинная словацкая пословица говорит: "Правдивы только шуты да дети"). Полагают, будто колыбелью их были Персия и Египет, о чем свидетельствуют древние росписи и надписи. С востока обыкновение содержать профессиональных шутов перешел в античную Грецию и Рим. По-гречески их назы­вали "gelotopoioi", что означает "побуждающий смеяться". Так что относительно к шутам высшего класса име­нование такое было неправильным, поскольку те побуждали к размышлениям. Мы знаем, что при своем дворе шутов содержал Филипп Македонский. Правда, Демосфен называл его "подлым варваром-македонянином", но итальянский историк XIX века правильно ответил ему: "Не может быть варваром тот, кто любит слушать правду!" Филипп был настолько сторонником шутовского высказывания правды, что за один талант, купил у афинских шутов собрание их издевок, наиболее точно бьющих в цель. Его сын, ученик Аристотеля, Александр Великий, также имел в своем ближайшем окружении шутов. Интересная штука - без шутов не мог обойтись и повелитель гуннов, Аттила...

В Западной Европе профессия придворного шута появилась после крестовых походов. Вильгельм За­воеватель, Карл Великий, Хуго Великий, Людовик Святой, Филипп Август - все они содержали шутов. Шут Эдуарда I спал в королевском шатре и спас своего господина от кинжала наемного убийцы.

Эра значащих придворных шутов началась во Франции с приходом XIV века. Одетые в костюм под шахматную доску с остроконечным ушастым колпаком и шутовским скипетром, они секли своих господ плет­ками из смеха, напоминали ("Возлюбите справедливость, земли судящие!"), вытаскивали на дневной свет де­лишки всяческие, стыдили, злили и вместе с тем демаскировали и компрометировали придворных клакеров, всех тех, что держат веревки и тем самым "кажутся самим себе более важными". Никому нельзя было оби­жаться на шута, отвечать злом на его шуточки считалось делом недостойным. Поговорка XVI века гласила: "Речь шута ответа не ведает". Забавы с королем в ослепление его правдой были хождением по краю пропасти, ибо господская милость переменчива, с тех пор как люди разделились на господ и слуг. Не говоря уже о том, чтобы дразнить придворную свору! Даже палача не так ненавидели как шута, хотя последний делал добро, го­воря правду ("Какое доброе дело я сделал для тебя, что ты меня так ненавидишь?" древнееврейский вопрос). Польский иезуит, отец Цнапиус, заключил тогдашние настроения в двух стихотворных строках, написанных в 1632 году ("Adagia Polonica"):

"Слышит каждый, что шут скажет,

Только дружбой не уважит".

Единственным приятелем шута мог быть умный или, по крайней мере, терпимый монарх - ведь разве оба не имели скипетра? Равно как из благодарности за правду, которую министры, церемонимейстеры, совет­ники, фавориты и кокотки затушевывали лестью и "интерпретациями". Французские короли первыми дали для себя же шанс выслушивать неприукрашенную правду, и в награду им выпал отряд наивеликолепнейших шутов во всей истории. А лучшими из лучших в этой команде насмешников были Джефрой (при Филиппе V), Сеньи (при Филиппе VI), Миттон и Тевенин де Сент-Лежер (Карл V Мудрый советовался с ним каждое утро, улучшая тем самым сое настроение и мудрость, а смерть Тевенина оплакал и почтил его надгробием в соборе св. Маври­кия в Сенли), Хайнселин (при Карле VI), Робине (при Карле VII) и наконец, во времена правления Людовика XII и Франциска I знаменитейший Трибуле, то есть Николя Февриаль, которого Рабле назвал "морософом", то есть "шутом-мудрецом", и которого обессмертили Верди в "Риголетто" и Гюго в "Король забавляется".