Мы, народ... - страница 10

Больше он ничего не сказал. Пошел — без дороги, продавливая на каждом шагу хрусткий дерн.

Земля его держала с трудом.

Майор снова прищурился.

— Вот а президент все на лыжах съезжает, — не очень понятно прокомментировал он. — Все переговоры ведет на высоком международном уровне… А я вот тут недавно у приятеля был: город Багорач, километров сто от Саратова, ну какой там город, ну — тысяч десять всего людей. Так вот на весь город у них один-единственный православный храм, и то старый, облупился весь, страшно смотреть, зато тут же, ты не поверишь, — четыре мечети. И все — новенькие, из силикатного кирпича… А в деревнях там, поблизости, знаешь как? Вот живут наши, русские, триста лет живут, ничего, и вдруг — бац: слева их поселение, справа — их поселение. Никого не трогают, не пугают, не гонят, только пять раз в день оттуда: “Ал-ла-а-а!.. А-иль-ла-а-а!..” И всё: русские снимаются и уходят на север. Так — уже десять лет. Почему, спрашивается, не наоборот?.. Что за народ мы такой — и умирать страшно, и жить не хотим…

Он дернул щекой.

— История так сложилась, — неуверенно ответил студент. — Земли всегда было много. Всегда можно было куда-нибудь отойти… Географический детерминизм…

Майор как бы обдумал его слова. Откусил сорванную былинку и сплюнул жесткий остец.

— Это ты верно сказал. Отойти есть куда… Нет, хватит, ребята, наотходились… За Волгой земли нет…

Несколько мгновений они сидели в безмолвии. А потом майор тоже встал и, не прощаясь, даже не бросив взгляд, двинулся в сторону леса. Шел он через волнистый луг, начинавшийся сразу же за пригорком, и в, отличие от Кабана, ступал пружинисто и легко, будто вовсе не пил.

Ни разу не обернулся.

Автомат он нес за ремень — так, что в высокой траве его видно не было.

Студент дремал на пригорке, подложив руки под голову и сквозь тени слипающихся ресниц смотрел в солнечные просторы. Дремать ему сейчас, конечно, не следовало бы. Ему следовало бы сейчас трудолюбиво, как гномику, копошиться на развалинах капища: чертить схемы, обмеривать разнокалиберные менгиры, расчищать в поисках надписей окрестные валуны. Собственно, за этим он сюда и приехал. Неплохо было бы также пробить второй шурф, лучше наклонный, этак наискосок, и посмотреть, не попадется ли в “донном слое” чего-нибудь интересного. Чем больше конкретного археологического материала, тем лучше. Доктор Моммзен любит, когда в отчете наличествует множество схем и цифр. Такие отчеты проходят у него на ура. Делать, однако, ничего не хотелось: город, кафедра, институт казались сотканными из снов. Это была ложная память. Казалось совершенно невероятным, что где-то ходят сейчас по серой тверди асфальта, ездят на транспорте, спускаются в каменные глубины метро. В действительности ничего этого нет. Есть только пустошь, вечная комариная тишина, тысячи километров леса, полные древесного зноя. И в эту жаркую пустоту, в этот морок забвения медленно, как бесцветный яд, не обладающий к тому же ни вкусом, ни запахом, капля по капле втекает чужая кровь.

Он видел, как манайцы убирают последний мусор с очищенного Пилиного участка. Заметны были ямы, аккуратно присыпанные землей, вытоптанная мертвая плешь, остатки разоренного огорода… Завтра манайцы, вероятно, примутся за участок Данилы, а еще через день, через два — за крепенькую избу Кабана. Здесь им, кстати, повозиться придется: дом у Кабана — как он сам — грузный, будто литой, из толстых брусьев, сросшихся отесанными боками. Сколько сил надо, чтоб его разобрать. Ничего, манайцы с ним справятся, возникнет на месте жилья та же рыхлая пустота, травяное раздолье, копошение насекомых… Был русский народ — останется от него десяток полузабытых слов…

Он также видел, как потянулись старухи в поле манайской пшеницы. Длинный, пронзительно желтый прямоугольник ее вытянулся между рекой и бывшей деревенской околицей. Как будто положили на землю сказочный ломоть сыра. И подравняли края: откусывай — не откусывай, ни на миллиметр не уменьшится… Пшеницу манайцы почему-то не охраняли; напротив — любой мог нарвать себе сноп ярких колосьев. Далее из них вылущивались крепкие, лимонного цвета зерна, клались в миску, заливались водой, и уже через десять минут каша была готова. Ее не нужно было даже варить: зерно само разбухало, превращаясь в клейкую сладковатую массу. Серафима, у которой студент снимал комнату, ела ее три раза в день. Денег с него поэтому она не брала. Зачем мне деньги, милок, куда их тут тратить? А к тем продуктам, которые он привез из города, даже не прикоснулась.