Мы никогда не умрем - страница 10
«Стой. Поставь ведро и обернись. Я не вижу, но мне кажется, там есть на что посмотреть», — остановил его голос на полпути.
Боцман подвигал к Тени свой хлеб. Пока она ела, он вылизывал ей уши.
Что-то было в этой сцене… от мира, где все правильно.
…
Еды не было. Совсем. Была крупа в жестяной банке, но Вик понятия не имел, как ее варить. Вроде мама когда-то учила, но он начисто забыл.
Придется обходиться чаем, пока отец не проснется. Если он вспомнит — покормит его.
«А если нет — голодать будешь? Он может и не покормить?!» — почему-то в голосе звенело бешенство.
Словно ему, глупому, невдомек — взрослые живут в своем, взрослом мире. Им до детей дела нет.
«Поставь чайник на одну конфорку, а кастрюлю — на другую», — не комментируя его мысль предложил голос.
Почему бы его не послушаться? Про собак он ведь правда хорошо подсказал.
Старая газовая плита была покрыта слоем желто-серого заскорузлого жира. Вик как-то пытался отмыть, но ему не хватило сил.
Окружающие разруха и убожество его угнетали. Трогать плиту было противно, но он старался скрыть отвращение, чтобы голос не решил, что он не только трус, но еще и капризный и неблагодарный.
«Набери крупу в чашку. Там гречка? Возьми чашку гречки и залей двумя стаканами воды. Хочешь, помогу тебе тут немного убрать?»
— Да… только ты не станешь меня там… бросать?
«Не стану, обещаю. Посиди тихо».
И мир, вздрогнув, перестал существовать.
Глаза мальчика медленно наполнились цветом, а лицо сменило выражение с растерянно-мечтательного на серьезно-сосредоточенное.
Все-таки там, в темноте, откуда он говорил с Виком — не жизнь. Ему казалось, он стоит в дверном проеме, и за его спиной — только рвущаяся тьма. А смотрел он на мир вместе с этим мальчиком. Но смотреть на мир самому, без проема, во много раз приятнее.
Он чувствует холод стеклянной банки и шершавое тепло стола. Запахи еды, земли, сигарет и травы.
Он живет.
Интересно, мог бы он, если бы захотел, захлопнуть дверь, заперев Вика в темноте, и правда украсть его жизнь?
Мысль была липкой, холодной и вызывала омерзение.
Он ни за что не станет так поступать.
Он приподнял крышку на кастрюле, чтобы закипевшая вода не полилась на плиту.
И раздраженно поморщился. Его собственные движения — плавные и четкие, а Вик привык двигаться отрывисто и резко. Пальцы плохо слушались его, а маленький рост мешал доставать то, что казалось близким.
Он-то точно знал, какого он роста. И какие движения совершает. И что может совершить усилие, необходимое, чтобы оттереть это пятно или открыть эту банку. Рассчитывал на свои движения, длину своих рук и свой рост. Но ничего не выходило. Тело жало ему, не слушалось, словно напоминая, что он здесь чужой.
Отмывая стол, он пытался вспомнить свое имя. Хоть кусочек прошлого. Но в ушах упрямо стучали только чужие образы и мысли.
Ему хотелось бы иметь имя. Имя сделало бы его чуть больше человеком, чем сейчас, позволив убедиться в собственном существовании.
Серая мыльная пена растекалась по столу. Всю посуду он уже перемыл и оставил стопкой сушиться на сложенном вдвое полотенце, показавшимся чище остальных. На кухне было темно — не мешало бы отмыть окна и постирать занавески. Но он решил не делать большего, чем можно требовать от ребенка. Его отец, оставшийся без заботы жены, совершенно пренебрегал домашней работой. Однако среди воспоминаний Вика было такое, где его отец ударил мать по лицу за крошки на столе. Если он покажет, что может — работа по дому целиком ляжет на Вика. Поэтому он ограничился тем, что раздвинул грязные занавески и с трудом открыл окна, впуская свет с запахом земли и травы. На кухне теперь пахло мылом, едой и немного сыростью. Серый запах, зеленый запах — так стало намного лучше.
Он закрыл глаза.
И с сожалением позволил миру опрокинуться.
На столе стояла тарелка с кашей и кружка чая. Вик только восторженно смотрел по сторонам.
А вовсе он не глупый, этот странный голос.
— Спасибо!
«Ешь», — и в голосе он расслышал улыбку.
Теплую и совсем не угрожающую. Только грустную от чего-то.
…
А темнота вернулась, как возвращается каждую ночь. Ворвалась в открытое окно, облепила стены и, ухмыляясь, уставилась на него тысячей черных глаз.