Мы — советские люди - страница 13

— Ишь, стараются, а зря. Зря, говорю, Гитлера свово в расход вводят, ей-бо, зря.

В разных местах изуродованной высотки послышался нервный хохоток.

В другой перерыв между разрывами кто-то, вздохнув, сказал:

— Какие травы пропадают! Кабы во-время скосить, сена, ох, хороши б были!

— Эк, пожалел! Сена!.. Тут города горят!.. Лишь бы нам его, окаянного, одолеть! Ни черта для этого не жалко. Сена!..

Потом на каком-то выстреле канонада оборвалась, настала зловещая, предостерегающая тишина, и лейтенант скорее почувствовал, чем увидел, что готовится новый натиск. Но теперь немцы были осторожны. Поле было пустынно, только на опушке леса что-то остро посверкивало. Должно быть, немецкие офицеры рассматривали высоту в бинокль.

Осели дымы разрывов. Холм был безлюден, развороченный блиндаж молчал, и даже лейтенанту Моисеенко начинало казаться, что уже нет ничего живого на этой изодранной, оскальпированной, изрытой снарядами земле. По ходам сообщения лейтенант переползал из одного окопчика в другой. Он знал, что новая схватка будет решающей. Он подполз к Бездоле, который даже тут, во временном окопчике, пробыв в нём всего часа два, да и то под обстрелом, успел уже по-хозяйски обосноваться: выкопать в сырой глине полочки и разложить на них табак, трубку, кисет, гранаты.

— Ну как, не пустим?

— А то пустим?! — ответил Бездоля шёпотом и добавил: — Во мне не сомневайтесь, товарищ лейтенант, не впервой. Вон к нему сходите, дрожит чегой-то, как овечий хвост, — и он показал большим пальцем на соседний окоп, где рябой боец, многодетный семьянин, любивший в часы отдыха читать товарищам вслух письма из дому, сидел, скорчившись, на самом дне.

— Здорово мы их… — сказал лейтенант, переползая к нему. — Вот погоди, отстоим высотку, будет тебе что Кате написать. Я сам припишу, какой ты герой, только смотри — без приказа не стреляй. По верной мишени бить, патроны-то на счету.

— Много их очень, — тоскливо вздохнул боец, поднимая измученное, бледное, небритое лицо, на котором теперь отчётливо была видна каждая рябинка.

— Много, а побили. Не числом, а уменьем… Вон они лежат, считай, пока делать нечего. А удирали как!..

— Ох, пропадём мы здесь. Пятеро ведь у меня, — уныло сказал боец.

Лейтенант схватил его за плечи, затряс, глядя в упор в тоскливые, смятенные глаза:

— Мысль эту из головы выкинь. Слышишь? Держись — жив будешь. Слышишь? Ну, улыбнись, ещё, ну, ещё шире. Вот теперь непременно уцелеешь.

Каждому бойцу лейтенант стремился сказать в эти минуты напряжённой предгрозовой тишины какое-то особое слово, а если не сказать, то хоть по плечу хлопнуть. Он верил теперь, слепо и страстно верил в невозможное, и вера эта, возникшая из всплывшей в памяти фразы «не числом, а уменьем», наливала его какой-то упрямой, озорной энергией, бодрила, даже веселила, как крепкий хмель.

Теперь немцы наступали осторожно. Они ползли, охватывая высоту замкнутым, всё сужавшимся кольцом, и видно было только, как шевелится и вздрагивает трава. Казалось, не люди, а стадо кабанов подбирается к высоте. Передние уже карабкались на холм. На мгновение показывались и исчезали серые пилотки. Напряжённое ухо слышало, как скрипит галька под сухой гвоздастой подошвой. Сердце громко отстукивало пульс, грудь дышала тяжело. В висках ломило от напряжения. Но вот они вскочили и бегут, на ходу поливая из автоматов разрушенный блиндаж, вершину холма.

— Огонь! — что есть силы крикнул лейтенант.

И снова зарокотал, затрещал выстрелами холм, снова изуродованные его склоны изрыгнули на врага вееры пуль. Пулемётчики били короткими очередями, стрелки вели прицельный огонь. Немцы падали, льнули к земле, но лезли, лезли, лезли.

— Огонь! Огонь! — кричал лейтенант, и ствол его автомата зашипел, когда на него упали капли пота.

На трёх склонах холма немцы не выдержали и опять покатились вниз. Но на четвёртом, на южном, где не было пулемёта, они продолжали карабкаться. Они были совсем близко, не видные за земляным гребнем. Но вот сразу несколько фигур показались на гребне. Ударили выстрелы, но поздно. Несколько немцев спрыгнуло в окопы.

В каждом бою бывает мгновение, решающее исход битвы. Лейтенант понял, что такой момент наступил, что вот сейчас, и ни секундой позже, он должен сделать что-то такое, сказать какое-то слово, которое подняло бы горстку усталых, голодных, оглушённых, израненных людей на совершение чуда. И, бросаясь через бруствер в окоп, где, уже прилаживаясь стрелять, копошились немцы, он голосом, какого сам у себя не ожидал, крикнул своим бойцам одно только слово: