Мы входим в жизнь - страница 24

Но кроме всего этого, говоря о Павле Когане, нельзя забывать о юношеской романтике, овевавшей серьезные понятия, взятые нами на вооружение. Выступая от имени «лобастых мальчиков невиданной революции», Павел Коган поместил за собой рядом с буденновскими клинками мачты стивенсоновско-гриновской бригантины. Причудливо колыхаясь и странно дополняя друг друга, они образовали неповторимый фон, на котором четко рисовались суровые и твердые стихи, написанные в предгрозье о будущей грозе. Открещиваясь от романтики в последние годы своей недолгой жизни, Павел Коган остался романтиком до конца.

Начав с «Бригантины», я опять вспомню одну щемящую ее строку: «Только чуточку прищурь глаза» — и снова встает Ленинградское шоссе предвоенных лет, комната пенальных размеров, наполненная табачным чадом и молодыми голосами, и сухощавый юноша с лицом индейского типа, рубящий отрывистые стихи.

Все ближе надвигалась война. Но в июне сорок первого ее никто не ожидал. Павел уехал на Кавказ и потом с трудом добрался оттуда до Москвы. Я встретил его по приезде, он был возбужден, решителен и неожиданно весел. «Предгрозье кончилось, — сказал он мне, — началась гроза. Выдержим? — И, не дав ответить, закончил утвердительным повторением: — Выдержим!»

Молния поразила его в разгаре грозы.

Меня исключили из института. Неплохое начало для рассказа под заголовком «Годы ученья». Они, эти годы, впрямь могли закончиться в ту пору и начать череду других лет под иным названием.

Исключили меня из ИФЛИ 16 октября 1939 года. Даже число помню. Впрочем, почему бы не помнить: не каждый год человека выгоняют из вуза, поневоле врежется в память.

Сгоряча я обратился к историческим образцам и в тот же день накатал стихи «Белинский, исключенный из Университета». Был такой факт в биографии великого критика, а я его вовремя вспомнил. Стихи не получились, аналогия выпячивалась слишком нахально, и даже Павел Коган, обычно похлопывающий по плечу классиков, скривился: «Тут, дружище, явный перебор».

Нельзя сказать, что я не был подготовлен к такому неприятному событию. Студенческая молва еще в сентябре разнесла по аудиториям весть о нагоняе, полученном дирекцией в Комитете по делам высшей школы. Нагоняй за слабую дисциплину, прогулы и опоздания вверенной ей паствы. Это совпало с законом о строгих наказаниях всем опаздывающим на работу. Но о студентах в законе не было и речи, он касался рабочих и служащих. Зацепка для мифотворческой деятельности вузовских организаций оказалась, однако, налицо. Быстролетный миф перед тем, как скончаться через два-три месяца, жестоко стегнул меня концом зевесовой вожжи. Дело в том, что дирекция с ходу начала реагировать на начальственные указания. Серия приказов обрушилась на нашего брата. Приказы шли по восходящей шкале. Первый появился в конце сентября и навесил выговор шестидесяти четырем неудачникам. Второй в начале октября обрадовал строгим выговором восемнадцать повторников. Третий, о котором идет речь, доконал двоих. Нетрудно сообразить, что в основу воспитательной политики был положен, на этот раз, естественный отбор. Он дал необходимые результаты. Из шестидесяти четырех осталось через три недели двое: я и Левка Коган. Не путать его с Павлом. Впрочем, никто их и не путал. Пенять нам со Львом, кроме как на самих себя, было не на кого. Миша Молочко застрял на строгаче, а мы, видите ли, не удовлетворились таким легким взысканием. И вот теперь, словно двух библейских козлищ, обремененных грехами всего ИФЛИ, нас изгоняли в пустыню. Увы нам!

Тогдашнее утро до сих пор стоит у меня перед глазами. Проснулся я уже в девятом часу, а до Ростокинского добираться... Ого, сколько добираться! Стакан чаю, бутерброд на ходу, в метро чуть не кувырком.

В Сокольниках рву двухсотметровку до трамвая. На трамвайной площадке нос к носу сталкиваюсь с Левкой Коганом. Он еще не успел отдышаться.

— Успеем?

— Разве что к перемене.

До Ростокинского проезда пять остановок, да там еще пять минут до института. Вылезли, Лев было припускается опять в бег. Окликаю его: «Сбавь, ходу, все равно опоздали». В институтском коридоре нас встречают посланцы деканата. Через полчаса — ровно столько нужно, чтобы подписать скорбный акт, — Михаил Никитич Зозуля сообщает нам об исключении. Ошарашенные такой быстротой, направляемся к директору. Ничего утешительного оттуда не выносим.